Гайсинский «Перекрёсток»
Зарисовки из «блокнота» памяти
Пролог
Иногда кажется, что все это происходило недавно. В действительности — это было давным-давно, полвека тому назад. Тогда мне представлялось, что каждый новый день будет непременно счастливым, а жизнь — бесконечным праздником. Повинуясь закону Природы, сорвался я из тесного родительского гнезда и беспечно полетел навстречу Судьбе. Она закрутила меня по свету белому то штопором, то зигзагом, но всякий раз, подъезжая к Гайсину в паузах этой круговерти, я остро ощущал, как учащенно начинает биться родниковая жилка воспоминаний, воскрешая яркими вспышками пожелтевшие страницы из «блокнота» памяти...
Учитель
Рейсовый автобус из Киева в Гайсин вышел точно по расписанию. В аккуратной, интеллигентного вида женщине — соседке по тесному «икарусовскому» креслу, я узнал свою любимую школьную учительницу — Надежду Трифоровну Трифоненко.
А ведь я ее вечный должник! Какими-то неведомыми педагогической науке методами она в свое время сумела разбудить дремавший мой мозг, заставила взглянуть на окружающий мир совсем другими, восхищенными глазами.
Где-то глубоко дремавшие в моей душе материнские украинские гены, она заставила запульсировать активно, внимательно, влюбленно всмотреться во все, что окружало меня до сих пор: тихую, поблескивающую через школьные окна среди верб речку, первые, восходящие со стороны Гранова лучи солнца, замирать от мелодий народных песен, звучащих из динамика, установленного на столбе возле спиртзавода.
Вдохновенно читая нам стихи Тараса Шевченко, Владимира Сосюры и Максима Рыльского, отрывки из прозы Олеся Гончара и пьес Александра Корнейчука, она как бы засевала в наши юные души здоровые селекционные семена лучших образцов украинской национальной культуры.
В какие бы экзотические уголки планеты не заносила меня судьба, я на чужие пейзажи и обычаи ревностно смотрел украинскими «очами», что открыла мне истинная гайсинская Леся Украинка — Надежда Трифоровна Трифоненко.
Низкий поклон Вам, мой дорогой Учитель! Слова и мысли в этих скромных литературных заметках проросли из семян, вовремя посеянных в моей душе Вашим щедрым сердцем...
«Перекресток»
Знак креста всегда был святым для христиан. В Римской империи распятие на кресте считалось наиболее позорной и мучительной казнью. Но поскольку Сын Божий добровольно принял страдания и смерть на кресте ради спасения человечества, он стал орудием спасения и главным символом любви Бога к людям. Именно потому, что крест был окроплен кровью Спасителя, он стал для всех нас, земных и грешных, — святым...
Если взглянуть на Гайсин с высоты птичьего полета, то нетрудно увидеть, что его центр напоминает большой, абсолютно геометрической формы крест, рассекающий город на такие же правильные географические лучи — дороги, ровно уходящие на Восток и Запад, Север и Юг. И не напрасно это место названо жителями города — «Перекрестком».
Нет, пожалуй, в Гайсине младого или пожилого, кто хотя бы один раз не побывал на «Перекрестке», ставшем в последние годы своеобразным деловым центром города. Здесь вечно толпится приезжий и праздный люд, продаются цветы на свадьбу и похороны, встречаются и расстаются, спешат куда-то или просто стоят, раздумывая в какую сторону пойти.
На этом перепутье всегда многолюдно. Здесь как бы пульсирует сердце сегодняшнего Гайсина, заблудшего в смутном сиюминутном времени.
Центр
Стоит перелистать всего несколько десятков страниц из «блокнота» памяти, и мы увидим совсем другой — истинно исторический центр нашего города. Он совсем рядом, в какой-то сотне метров от нынешнего «Перекрестка». Там сейчас сиротливо стоит серый памятник вождю пролетариата, с вечно сидящей на его гладкой голове горлицей. Белый потек птичьего помета скатывается по лицу Ильича, как горькая слеза покаяния из-за несбывшейся идеи-утопии.
А ведь когда-то здесь была широкая, немного возвышающаяся над дорогой изумрудно-зеленая поляна, а на ней — величественные золотисто-ствольные сосны. Среди этой рощи красовался белоснежно-златоверхий Храм. По злой воле человека он рухнул в 30-е годы и остались после этого греха лишь несколько скрипящих от одиночества деревьев да маленькая, как высохшая старушка, церковная сторожка. Рядом с ней, как бы боясь расстаться навсегда, некоторое время держались две-три запущенные могилы церковных служителей. В конце-концов и их чугунные ограды не выдержали осады цивилизации и пали без сопротивления под ломами и лопатами атеистов.
На этом святом Холме — истинно историческом центре одного из старейших на Подоле городка — возвели стандартно-бесцветные строения с помпезными купеческими колоннами, громко названные «очагами культуры». И когда в этих «очагах» насаждаемой сверху идеологии в ворохе бумажных груд «решались» очередные планы партии, бравурно звучала музыка или демонстрировались «образцы» соцреализма, под фундаментами каменных «архитектурных» строений от всего этого бедлама содрогались в ужасе останки наших предков, как бы недоумевающих от того, как коротка и бесстыдна христианская память их потомков.
Проходя мимо святого Холма — бывшего центра города — давайте не забудем перекреститься. Это будет лучшей памятью тем, кто еще в XVI веке вписал первые страницы в историю нашего города.
Первомайская
Не знаю, не помню как было «до войны» (некоего рубикона памяти), но после нее своеобразной одесской «Дерибассовской» улицей в городе была Первомайская. На ней проходили праздничные демонстрации и военные парады, здесь располагались лучшие магазины, многочисленные мастерские «индпошива», центральная сберкасса, музыкальная школа, ресторан «Голубой Дунай». Начинаясь у «Перекрестка», Первомайская заканчивалась одноименной площадью. В центре этой, покрытой крупным булыжником площади стоял памятник Ленину. В дни всенародных торжеств мимо него проходили неслаженным парадным строем бойцы местного гарнизона, а труженики и школьники шумно и дружно скандировали: «Слава!» и «Ура!».
Тротуар на Первомайской от почты до кинотеатра был устлан фигурными цементными плитками, об острые, выбитые временем и дождями углы которых мы, босоногие пацаны, вечно сбивали в кровь пальцы ног.
При входе в центральный сквер, там, где сейчас не горит Вечный огонь, стояла бронзовая скульптурная группа,изображающая, по-моему, несокрушимость III-го Интернационала. В первый же для Гайсина день войны (25 июля 41-го года) фашистский самолет сбросил на город всего три, упакованные в специальные чемоданы, бомбы-кассеты. Один такой «чемодан» угодил в нефтебазу возле железнодорожной станции, другой, не разорвавшись, но сделав небывалый переполох среди кучно здесь живших (чуть ниже музшколы) евреев, а третья точно угодила в «несокрушимый Интернационал».
Центральный скверик был местом не только отдыха горожан (тенистые деревья, удобные скамейки, усыпанные золотым песком дорожки), но и своеобразным центром просветительной культуры. Здесь были оборудованы газетные (под стеклом) витрины практически всех (от «Правды» — до «районки») газет. В любую непогоду мы вместе со взрослыми торопились к этим витринам и возмущались, если в какой-нибудь из них висела «вчерашняя» газета (что случалось крайне редко).
На углу со стороны «Голубого Дуная», при входе в сквер помещалась громадная географическая карта Корейского полуострова. На карте очень далекой от Гайсина «Cтраны утренней свежести» красными флажками отмечались боевые победы Ким Ир Сена над марионеткой Ли Сын Маном. Одно время под этой картой, за большим столом, сидели чинные активисты и собирали подписи горожан в поддержку Стокгольмского воззвания «За мир во всем мире!».
Напротив скверика был городской кинотеатр. По вечерам, когда счастливчикам удавалось достать билеты на сеанс, в нем неделями демонстрировались сначала трофейные, а затем уже итальянские и индийские фильмы. Нам, пацанам, стоимость билетов в 20-40 копеек была не по карману и мы, прильнув ухом к свежепобеленной кирпичной стене, восхищались и наслаждались дикими криками Тарзана, незнакомой индийской музыкой «Бродяги».
Празднично-деловой колорит Первомайской во многом придавали евреи, плотно жившие здесь в покосившихся от времени кирпичных домах как до войны, так и после возвращения из эвакуации. Именно они, по сути, «хозяйновали» на центральной улице города. В большинстве своем очень интеллигентные, с высочайшим чувством юмора и самоиронии, эти, никогда, казалось, неунывающие люди составляли, как бы, высший слой образованной, воспитанной и порядочной части гайсинского общества.
Не менее колоритными личностями этой гайсинской «Дерибассовской» были и портной Изя — умевший быстро и недорого сшить не только шикарный костюм из шевиота но и цветной байковый халатик или фуражку с козырьком. И всегда педантично вежливый, обращавшийся ко всем (и даже к школьникам) на «вы» одноногий продавец книг Фима. И любимец городской детворы «дядя Миша» — продавец бьющей в нос пятикопеечной сиропной шипучки...
С исчезновением (как-то сразу и незаметно) этой значительной по тем временам прослойки жителей, город во многом потерял свой не только внешний, но и внутренний облик: поблек, захирел, осиротел. Из былой дружной и многочисленной еврейской общины, как заложников времени и обстоятельств, сейчас можно встретить лишь одиноких их представителей: дружную семью инженера Аркадия Львовича Бурштейна, высохшего как гриб сапожника Юру, да постаревшую, казавшуюся вечным подростком, лилипутку Жанну... Люди, придававшие главной улице в значительной степени блеск, рассыпались по свету или ушли в мир иной тихо и незаметно, как вода сквозь песок... Одних уж нет, а те — далече...
Некогда жизнерадостная Первомайская постепенно превращается в лениво-безразличный проулок. Да и городской улицей ее можно назвать с большой натяжкой: заржавели телефоны-автоматы, в глубоких рытвинах тротуары и проезжая часть, не горит по ночам ни один фонарь на столбах. И лишь среди давно неубирающегося мусора, как грибы-мухоморы, выросли яркие «торговые» палатки, круглосуточно оглушающие редких прохожих дикой экзотической музыкальной «культурой».
...Как только на Первомайскую спускаются из-за Дубков сумерки, некогда главная улица, как и весь город, превращается в блокадную глухомань, где люди торопливо запираются на тройные замки и с тревогой на душе ждут — не дождутся спасительного рассвета...
Базар
Если где и бил по-настоящему неиссякаемый родник жизни города, то не «в центре», не на «Первомайской», а на базаре. В Гайсине вы никогда не услышите, чтобы кто-то говорил «рынок», только — «базар». Очевидно потому, что слова «Гайсин» и «базар» родились здесь в одночасье.
Базар!... Повидал я их множество: чинно-чопорные европейские и прибалтийские, на которых не торгуются, так как на всем, выставленном для продажи, приколоты ярлыки-ценники; шумно-крикливые закавказские, где, наоборот, долго торгуются, пока не сбросят в два-три раза изначальную цену; пыльно-жаркие среднеазиатские, создающие впечатление, что основным продуктом питания местного населения являются только сладкие фрукты; очень дорогие и бедные по выбору приволжские, где абсолютное большинство стоящих за прилавками — люди кавказской национальности.
Бледно подражая гоголевскому «Сорочинскому ярмарку», сделаю попытку описать своеобразие гайсинского послевоенного базара по тем блеклым воспоминаниям, которые остались о нем в памяти...
Размещался этот людской муравейник на небольшом пригорке между Первомайской и плодоовощным заводом, там, где сейчас плотно сгрудились несколько «хрущевок». По четвергам и воскресеньям здесь с самого утра собирались люди и что-то продавали-покупали, перепродавали, торговались, обманывали, ругались, бранились, извинялись...
Оградой с высоких его сторон служили вплотную стоящие магазинчики-мастерские, а с низовой части он ограждался полуярком, по дну которого протекал жиденький ручеек. Разделялся базар как бы на две части — «культурную» (верхнюю) со столами-прилавками под навесами и «дикую» (нижнюю), где продавался товар прямо с земли. «Культурная» половина отличалась от «дикой» как ассортиментом предлагаемого товара, так и «контингентом» продавцов. В крошечных магазинчиках, до потолка заваленных текстильными, галантерейными, лакокрасочными, скобяными и прочими изделиями, бойко, с шуточками-прибауточками, торговали вежливые евреи, а за прилавками стояли перекупщики («спекулянты»). На столах высились пирамидки яблок «на десяток», фасоль насыпалась «на стакан», чеснок и лук выкладывались «на штуки». Все это еще на какой-то час-другой раньше покупалось ими на подходах к базару у вечно торопящихся крестьян ведрами, мешками или венками.
Особняком стояли обшарпанные киоски приема вторсырья. В них принимали от населения практически любую рухлядь, какую только можно унести в руках: медную проволоку, листы алюминия, пух-перо, кроличьи шкурки, разное тряпье. Получив первый «гонорар» за сданный килограмм каких-то железок в виде рубля, леденцов или костяного гребешка, мы на все лето «заболевали» собирательством и наши глаза и мысли были заняты лишь тем, где, что и как найти, отвинтить, сломать...
Те, кому не досталось места за прилавком, торговали с земли. Это были крестьяне из близлежащих сел, большинство которых составляли пожилые женщины. Зимой и летом на них была, как бы кем-то выданная, «отраслевая» форма одежды: зимой — стеганая фуфайка, шитые суконные валенки с галошами и грубые «хустки»; летом — расшитые холщовые блузки, широкие серые юбки, а на загорелых открытых шеях гирляндами висело красно-коричневое намысто. Головы они все, как одна, повязывали белыми косынками.
Возле самого ярка, в один плотный ряд выстраивались повозки, доверху нагруженные мешками с зерном, засыпанные яблоками, капустой, бураками, заставленные клетками с молодыми курчатами и бочками солений. Мужики-продавцы, сидя на своем товаре, лениво торговались, подкидывали лошадям пахучее сено и зорко смотрели вокруг. Время было воровское: того и гляди — стянут колхозное добро. Поэтому они ни на минуту не теряли бдительности и не выпускали из рук хлесткого кнута (батога).
Не было такого базарного дня, чтобы в самый разгар торговли над гудящим разноголосьем не проносилось, как удар грома, пронзительное: «Ловите злодия!» или «Облава!». Людской водоворот метался из стороны в сторону, кто-то в нем истошно кричал и жалобно плакал, продавцы на всякий случай прикрывали или прятали под себя товар, но через минуту-другую всеобщая паника прекращалась так же внезапно, как и начиналась.
Среди суетливой массы всегда выделялся один человек, который рыскал по базару, как коршун над голым полем. Он, кажется, одновременно видел всех. Внешний облик его был сродни орлиному: с горбинкой нос, острый взгляд голубых глаз, длинные руки, слегка опирающиеся на костыли. Это был неизвестно где и когда подбитый непонятно на какую ногу, билетный контролер Сема. Без его высокой в полувоенном френче колоритной фигуры и паряще-прыгающей походки базар потерял бы свой колорит.
«— Какая песня без баяна?» — пела-спрашивала когда-то Людмила Зыкина. «— Какой же город — без базара?» — вторя ей, спросите вы. И будете правы. Ибо, как нельзя представить себе человека без лица, а день — без света, так и жизнь любого городка немыслимо вообразить без человеческого муравейника, названного тысячелетием назад — «базаром». Это волшебное слово оставило и в моей памяти свой яркий, незабываемый след...
«Недолго музыка играла...»
Рядом с бывшим, разрушенным в 30-е годы Храмом, в тиши кудрявых лип и высоких акаций, издревле хоронили гайсинчане своих близких. Два кладбища размещались по соседству: северное — у Земской больницы, южное — через дорогу, за современной почтой. Со временем они, естественно, потеряв хранителей памяти, запустели, заросли бурьяном и диким кустарником. На их месте, как бы в насмешку над памятью предков, ударными «воскресниками» были оборудованы зоны культурного организованного отдыха горожан, прозванные впоследствии «старым» и «новым» парками.
Вход в «старый» парк был платным. Слева от нынешней почты возвышалась помпезная деревянная арка. Рядом стояла будка кассы, а у калитки дежурили бдительные контролеры — лилипуты Юдка и Люба. Незаметно, без билета, проскочить мимо них было практически невозможно.
Директор парка по тем временам был очень заметной фигурой в городской административной номенклатуре. С ним почтительно здоровались первыми и каждый старался прихвастнуть своим личным знакомством с «самим директором парка».
Пройдя строгий билетный контроль под аркой, счастливый отдыхающий медленно, наслаждаясь ароматом буйно цветущих акаций, шел по тенистой центральной аллее мимо огромного деревянного ангара-кинотеатра, открытой ярко освещенной бильярдной, полукруглого застекленного буфета и подходил к высокой цветочной клумбе, за которой находился эпицентр очага организованного культурного отдыха — танцплощадка...
Но «недолго музыка играла» в этом «новом» парке. В середине 50-х над городом повеяло другим общественно-политическим ветром. Для веселья, музыки и отдыха у людей все меньше и меньше оставалось времени, уезжала на «ударные стройки» романтически настроенная послевоенная молодежь, а значит, над тихим, зарастающим садами городом, все реже звучала музыка.
Все выше росли деревья в «новом» парке, все безлюднее становилось на его аллеях, не звучали на них задорные молодые голоса. И вскоре наступил тот горестный час угасания парка, когда безликий и чужой для гайсинчан Богдан, даже в выходные и праздничные по календарю дни, оставался по сути наедине с редкими скучающими стариками, выводящими в былой очаг культуры непослушных внучат и беспородных собак.
Потом, правда, наступил еще один музыкальный всплеск — вошла в моду дискотека — отрешенно топчущейся на одном месте группки молодежи под оглушающе рычащую «западную» музыку. Но всплеск этот был недолгим. Пошумев-похулиганив в крошечном парке гарнизонного Дома офицеров, электронно-хрипящий бес не прижился, а может не подошел «по характеру» подрастающему поколению гайсинчан и внезапно, как выключенная радиола, умер.
И вместе с ним медленно угас музыкальный костер, придававший горожанам своим светом и теплом своеобразный общественный и человеческий смысл жизни...
«Свiтає, край неба палає...»
Отправляясь в путь недалеких воспоминаний, я непременно выходил на «Перекресток» и непроизвольно поворачивал голову на восток, туда, где «Свiтає, край неба палає...» Туда же, навстречу восходящему солнцу, минуя любовно ухоженный аккуратненький стадион «Дружба» и, как контраст, запущенный автовокзал, — стрелой летит уманская трасса...
В задумчивости, на тихой деревенской улочке, я невольно обратил свой взор на сверкнувший среди ветвей деревьев яркий луч. И тут мне показалось, что среди пасмурного дня вдруг начало появляться солнце: это сверкал позолотой узорчатый крест на зеленом куполе Храма, похожего своей величественностью и красотой на киевский Владимирский Собор. И в эту минуту я вспомнил маму, свое детство и свой вечный вопрос: «Откуда встает Солнце?». И каждый раз, гладя меня по белесой голове, она ласково и как-то задумчиво отвечала:
— Из-за Гранова, солнышко мое!..
Только полвека спустя я открыл тайну своего детства: первые лучики солнца над Гайсином рождаются на позолоченном кресте грановской церкви — чудом сохранившейся в наш смутный век. Солнце моей жизни взошло в Гранове, в одном из самых красивых и чудных уголков на Земле...
Дорога к Храму
Перефразируя крылатое современное выражение, что «дорога ведет к Храму», можно смело утверждать: противоположная уманской трасса убегает от «Перекрестка» точно на запад, к самому святому в нашем городе месту — к кладбищу.
Дорога к гайсинскому Храму от «Перекрестка» идет мимо административных и торговых зданий, «очагов» культуры, потухшего Вечного огня, сиротливого центрального скверика, почти неработающей швейной фабрики, и падает с высокого левого берега Соба в низкое Замостовье. Остановимся на миг у крутого обрыва, оглянемся вокруг и мысленно заглянем в «блокнот» недавней памяти...
Прощаясь с гайсинскими землями, солнце вспыхивает своими последними, самыми яркими лучами. Нельзя не прищурившись, взглянуть на них напоследок. И, очевидно, недаром на западной границе района широко раскинулось селение с названием Щуровцы. Натрудившись за долгий день, слетев с золотистого креста грановской церкви, солнце устало опускается в тихую зеркальную гладь гранитного Буга.
...От широкой и глубокой реки, как-то вдруг окутавшейся мягким туманным одеялом, повеяло сырой прохладой. Присев поближе к рыбацкому костру, я заметил как на черном небосклоне ярко вспыхнул и мгновенно, как чья-то земная душа, сгорел метеорит. Его бледный след растворился возле зловеще мерцающей Полярной звезды...
Под холодной Полярной звездой
Как-то глубокой ночью мне пришлось оказаться на пустынном «Перекрестке». Без помощи компаса здесь точно можно определить Полярную звезду: одна из уходящих от «Перекрестка» трасс точно повела меня на Север, по холодной и печальной для Гайсина дороге. Там, на севере, началась эпидемия гражданской войны, в Гунче и дальше за Дашевым, деля землю и волю, шел брат на брата и лилась в тихий невинный Соб их молодая горячая кровь.
В старых имениях шляхтичей Радзивиллов рубились за правду-матку кровные родичи, чтобы потом найти свое последнее пристанище в маленьком скверике в центре Гайсина. И вряд ли уже кто помнит, знает или разгадает до конца историю неказистого обелиска с красной металлической звездой на его гранитной вершине.
Под этим серым камнем может лежат останки и моих родных дядьев. По рассказам матери (уроженки Гунчи) два ее старших брата в начале гражданской войны ушли в разные отряды: один к «красным», другой к «белым». И оба, молодые и горячие, полегли под шашками где-то здесь, в Гайсине, чтоб установить свою самую «справедливую», на их взгляд, власть. И не знали они и не ведали, что жизнь свою молодую-непутевую отдали напрасно: никто из проходящих мимо скромного надгробия сейчас даже и не догадывается, как самоотреченно они любили только свою идею, коль отдали за нее самое дорогое — жизнь.
Постоим молча у серого камня-памятника и не осудим тех, кто лежит под ним: ибо нет большего греха земного, чем судить умерших. Пусть Бог их рассудит...
Северная от «Перекрестка» дорога поведет мимо окон районной больницы, из которых чаще раздается стон и плач, нежели крик новорожденного: за стенами «Земской» всегда было больше человеческого горя.
Как бы стыдясь своего нынешнего непопулярного предназначения, «убежал» от 1-й школы чуть левее этой невеселой дороги военный комиссариат. На пыльном пустыре, у высокого крыльца военкомата, пролито немало горьких материнских слез при прощании с сыновьями, уходящими в «родную армию служить».
Как яркая неожиданная звездочка встретится вам, сиротливо стоящая у дороги, новенькая скромная церквушка. Она возведена на средства верующих горожан, и можно лишь радоваться такому событию: ведь это первый в XX столетии построенный в Гайсине Храм Божий. До сих пор их только разрушали.
Но радость созерцания вида милой церквушки омрачается «некорректным» соседством нелепой в архитектурном плане постройки: уродливый «дворец» частного дома кощунски возвышается над скромной обителью верующих...
Помолясь за усопших и здравствующих, тихо и скорбно подойдем к многотысячной братской Могиле невинно расстрелянных наших земляков — «Белендиевке». Так называется это печальное лесисто-овражное место в конце северной дороги.
Оно никогда не прельщало гайсинчан. Не в пример другим окраинам — почти не заселялось. Отсюда вечно веяло сыростью, здесь часто стреляли на полигоне солдаты. В глубоком омуте реки Соб, возле скалы «Вареник», каждое лето кто-то тонул. На песчано-глинистых безродных холмах росла редкая карликовая сосна, а в студено-прозрачном ручейке не водилась рыба...
И вот слякотной осенью 41-го, сюда, в эти дикие овраги, почти ежедневно фашисты сгоняли тысячи невинных людей. Их, подневольных, молчаливых и униженных, с расширенными от страха глазами, выстраивали в одну шеренгу у обрыва первого же оврага и косили, как острым серпом спелое жито, из крупнокалиберного пулемета.
Падая друг на друга, хрипя и содрогаясь, они видели в последний свой миг холодную Северную звезду, леденяще отражающуюся в их незакрытых глазах...
Среди тысяч лежащих в этой поистине братской могиле находится прах и моего отца. Выясняя в архивах события его последних дней, я как-то прикоснулся к страшной Книге: в ней поименно названы имена тех тысяч и тысяч, кто навечно лег в сумрачно-сером овраге на Белендиевке.
Когда читаешь эту Книгу, ком стоит в горле. Но не читать — нельзя: ведь каждый человек имеет право на имя. И все же — прошу, земляки, у кого слабое сердце и ненадежные нервы — не прикасайтесь к этим страшным страницам: от каждой из них веет смертью.
Призывая не ворошить эти желтые от времени бесконечные списки-страницы убиенных земляков, я умоляю лишь об одном: помнить! Вспоминать не звонким словом в дни календарных торжеств, а живой человеческой памятью — цветами и тишиной. Уж слишком много пролито людской крови в этом, отдающем вечной сыростью, овраге.
В тесных городских границах сначала прямая дорога аккуратно огибает кочуровский ставок, чтобы ненароком не осквернить своим автомобильным чадом этот удивительный райский уголок. Природа-мать собрала здесь воедино все лучшее, что могла создать для человека: заповедную, родниковую речушку Киблыч, дубовый и сосновый лес, зеркальную гладь рыбного пруда, золотистый пляж и даже экзотический шум водопада у старой разрушенной мельницы.
Гармоничное сочетание всех этих природных чудес, собранных в одном месте, как магнитом притягивает сюда жителей города. Свернув с дымной трассы, спешат к оазису — кочуровскому ставку — бабушки с внучатами, рыбаки, отпускники, выпускники школ и влюбленные... К сожалению, отчаянные усилия отдельных энтузиастов организовать здесь по-настоящему культурный досуг гайсинчанам — не были поддержаны теми, кто по долгу службы обязан заниматься этим важным делом...
В стороне от трассы остаются приземистые складские помещения железнодорожной станции. После войны мы, влезая через выбитые стекла складов, находили на цементном полу остатки ячменных зерен, обрывки желтой бумаги, из которых делали школьные тетради. А за насыпью «железки», там, где сейчас разместилась кулинарная фабрика, находилось всегда безлюдное и от этого казавшееся таинственным, еврейское кладбище с серыми надгробьями, похожими на обрубленные каменные деревья...
Чтобы выскочить на вольные просторы Засобья, южной дороге обязательно надо взять голую высотку, подъем к которой начинается сразу же за сахзаводом. На топографической карте эта каменная возвышенность обозначается числом — «231». Но о том, какая в жарком июле 41-го происходила здесь жестокая схватка отступающих красноармейцев с фашистами — можно было бы написать целую трагическую повесть.
...Рота, изможденная многодневными
