Давно за собой заметил: чтобы что-то написать, мне необходимо окунуться в атмосферу мира, где я родился. А этот мир состоит из совсем малого: со скрипа половых досок в родительском доме, пения соловья в старых вербах над Собом, яркого мерцания Полярной звезды на черно-графитном небе летней ночи и… глотка воды из оцинкованного ведра, только что поднятого из колодца.

Колодец этот расположен в полсотни метров от моей калитки, на углу Гражданской и Крапоткинской улиц. Вырыт   он был в тридцатые годы прошлого века по решению и самому активному участию общины, состоящей в основном из русскоязычного люда, которых в те времена в Гайсине называли «кацапами». И вполне естественно, что вырытый ими колодец и до нынешних дней сохранил своего рода историческое название – «кацапский». 

На тяжелой дороге изгнания из-за болезней и прочих бед их ряды редели, и, отдав свою судьбу лишь Всевышнему, они останавливались там, где их уже никто не преследовал. Для десятка семей российских отшельников таким местом в те далекие годы оказался… Гайсин. Поселок был немноголюдным: редкие домики-мазанки ютились на крутых склонах Соба, густые дубово-сосновые леса подходили вплотную к реке.  И не боявшимся тяжелого труда северным переселенцам было где приложить свои мастеровые руки.

Обжившись и обустроившись вдоль Соба, они стали возводить дома, часовни, мосты, различные хозяйственные постройки. С годами-веками деревянный строительный материал уступил камню и кирпичу. «Звездный час» этих стройматериалов пришелся на начало ХХ-го столетия, когда из них в городе стали возводить небольшие заводы, фабрики, больницы, школы, магазины, частные дома заможних людей. Наиболее востребованными профессиями в ту пору оказались… каменщики.

Обратите внимание на фамилии самых известных мастеров каменных дел: Глумов, Мясников, Тарасов, Боровиков, Лупанов, Алейников… Думаю, что нетрудно догадаться: все они – русской национальности. Добавлю еще один достоверно известный мне факт: все они были не только что приехавшие в Гайсин на заработки люди, а коренные местные. Со многими их детьми-внуками я в младые годы дружил и достоверно знал, что родители моих одногодков происходили от переселенцев, пришедших на Южное Подолье еще в ХVII-м веке. Со временем людей, относящихся к роду старообрядцев, а затем – староверов, в наших краях стали называть… «кацапами».

Происхождению в Украине этого слова-прозвища, относящегося к русскоговорящим, в различных изданиях посвящено десятки историко-теоретических версий. Но я более склонен к версии, высказанной литературным классиком ХIХ-го века Н. В. Гоголем. В повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» читаем: «Проклятые кацапы… едят одни щи» (гл. II). В предисловии, давая перечень слов, которые могли быть непонятны русскому читателю, Николай Васильевич указывает, что «кацап» - это русский человек с бородой. 

С какой бородой? Ведь бороды бывают разной формы. В украинском языке есть слово «цап» (козел). Отсюда, очевидно, делается вывод, что все кацапы, должно быть, носили козлиные бородки, а появление в начале слова компонента как возникло от украинского «як», т.е. подобный. И получалось, что человека, внешне схожего на это симпатичное животное, местородцы стали называть своеобразным суржиком – «кацапом».

Не смею утверждать правильность своего убеждения о происхождении данного слова, лишь только замечу, что почти все упомянуты выше мною старообрядцы-каменщики носили реденькие, свисающие вниз конусом, козлиные бородки. Для убедительности отмечу, что и мой дед – потомственный старовер Фома Ильич – тоже носил именно такую исконно русскую бородку.

А был Фома Ильич не только носителем фирменной «кацапской» бородки, но и, прежде всего, одним из самых известных в округе каменщиком. Именно ему, как настоящему мастеру, доверяли купцы-заказчики возводить в Гайсине земскую больницу, женскую гимназию, Гранд-отель…

С годами редела козлиная бородка у старого кацапа – большого мастера каменных дел. А дел для его профессии в городе все прибавлялось и прибавлялось. Все больше над Собом возвышалось кирпичных труб, по правому берегу реки застучала узкоколейка, многие песчано-пыльные улицы покрывались брусчаткой. Некогда заросшие бурьяном и кустарником овраги расчищались, и на их склонах рабочий люд из дерева, глины и камней лепил жалкие жилища.

Из спокон-веков известно, что для того, чтобы человек просто жил-существовал, ему необходима, прежде всего, питьевая вода. И если до середины XIX столетия гайсинский люд, живший в основном рядом с чистым Собом, брал эту воду прямо из реки или копанок, то со временем, взбираясь по береговым склонам все выше и выше, не смог уже обойтись без колодцев.

…Колодец! Это не только вырытая разной глубины яма, из которой черпается живительная влага, а часто-густо и святое для людей место, где переплетается человеческое и горе, и радость. Возле колодца часами могут стоять и без устали судачить каждая о своем женщины, звонко играть неспешащие после уроков домой школьники, а вечером после рабочего дня – собираться любители «сообразить на троих» и откровенно поговорить о смысле жизни, разбавляя содержимое баклажек ключевой колодезной водой. А глубокой ночью, когда звезды на небе начинают особенно ярко мерцать, возле него слышался тихий, но счастливый девичий смех. Случалось, что у нашего колодца происходили немногочисленные процессии: то ли – веселые свадебные, то ли – грустные, похоронные…

… Следуя в делах своих правилам Господним, глубоко верующие аборигены этой части Гайсина считали за великую для себя честь услужить людям. А честь большую от них и самого Бога имели те, кто знал, где именно выкопать колодец, как его правильно обложить камнем, чтобы вода, поднятая из него, была чистой и прохладной. Настоящим кудесником колодцевых дел на то время считался Еремей Иванович Мясников. Он обладал каким-то внутренним чутьем, в каком именно месте надо воткнуть первую лопату для будущего водозаборника. Происходило это священнодействие по своеобразному ритуалу: в яркосолнечный полдень, когда добровольные подсобники заканчивали выкапывать узкую и глубокую яму, Еремей Иванович тут же в присутствии многочисленной гурьбы переодевался в чистую холщевую рубаху, трижды крестился в сторону востока и не спеша спускался на ее дно по крепкой жгутовой лестнице. В томительном ожидании стояли люди: многие из них понимали, что в эти минуты там, в подземелье, решалась репутация первого в округе колодцекопателя. Всеобщее ожидание и волнение продолжалось несколько часов кряду, пока по глухой команде снизу «Вира!» кто-то из мужиков не поднимал из ямы бадью, вначале заполненную влажным песком, а затем – с грязной жижей.

Тяжелая и очень ответственная работа продолжалась до тех пор, пока из будущего колодца не поднималась бадья, заполненная лишь слегка замутненной водой. Сердобольные соседки заботливо переодевали промокшего и продрогшего Еремея, растирали гусиного цвета тело спиртом, а друг и помощник в таких делах Сенька услужливо подносил к его посиневшим губам гранчак первача. Послушно подчиняясь людям, худощавый, словно юноша, старый кацап присаживался на гранитные камни, заранее заготовленные для обкладки шурфа колодца, смачно затягивался самокруткой, и на его бледном лице озарялась счастливая улыбка, которая обычно появляется у людей-самородков, наделенных Богом земным талантом. Такая улыбка или сладкая слеза возникает на лицах хирургов после успешно проведенной операции или у конструкторов, чей самолет удачно взлетел в небо. Но вряд ли Еремей Иванович, устало сидя у груши-варшавки, думал о подобных высоких материях. Главное, считал он, глядя, как ребятня весело пьет воду из бадьи, я с божьей помощью сделал святое дело для людей…

«Кацапский» колодец вместе со всеми, кто рядом с ним жил и питался его божиим даром – водой – пережил со дня своего «рождения» разные времена.  За почти столетнюю историю существования он навидался всякого: и мира, и войны, и фашистской оккупации, и послевоенной голодовки… Но дольше всего помнился тот самый первый, самый торжественный день, когда из его неглубоких недр было поднято первое ведро кристально-чистой прохладной воды. Пахли сосновой смолой бревна невысокого четырехгранного сруба, весело поскрипывал еще не притершийся коловорот. Пагорбок, на котором восседал именинник торжества, был еще с вечера притрушен белым песком, взятым из рядом проходящей Песчаной улицы, недавно переименованной в Гражданскую, усыпан саблеподобными стеблями зелья, резкопахнущими листьями мяты и веерными веточками любыстка.

День поднятия первого ведра из нового колодца припал на большой православный праздник – Троицу. В те годы власть особенно рьяно боролась с проявлениями среди населения разного рода «буржуазно-религиозных предрассудков», потому собравшиеся возле колодца люди стояли молча и терпеливо ждали, когда же наконец-то свершится то главное действие, без которого родник на дне колодца может вскорости засохнуть, зачахнуть, и ходить им тогда придется по воду аж до Журавлиной криницы. Тихо о чем-то переговариваясь, люди с надеждой поглядывали в сторону дома Глумова, до которого было не больше ста метров. Высокую и статную фигуру батюшки Иллариона многие сразу узнали, хотя и видели его последний раз на людях лет пятнадцать назад, когда он правил службу в Свято-Покровском соборе. Проведя не по своей воле все эти годы жизнь отшельника, он внешне почти не изменился, лишь поредевшая и поседевшая козлиная бородка да бледноватое лицо свидетельствовали о том, что жизнь в подполье была для него нерадостной.

Прежде чем прикрыть за собой калитку, он на секунду остановился, почему-то опасливо огляделся. Затем, перекрестившись и приподняв подол рясы, перешагнул протекающий мимо его дома ручей и решительно зашагал к толпе. Никто из ожидавших даже не догадывался, какие душевные муки престарелый священник пережил после ночного визита в его дом нескольких братьев по вере, умолявших батюшку освятить только-то вырытый колодец. Страх перед властью, для которой он собственноручно еще в 20-е годы написал расписку о том, что в дальнейшем никогда не будет заниматься «богохульством» (именно такое греховное слово требовал написать уполномоченный из ревкома) и перед святым долгом перед паствой, которой поклялся служить верой и правдой до конца дней своих в юношеские годы, ступив на стезю богослужения. 

Поспешно обмокнув беличью кисточку в серебристый кубок со святой водой, батюшка Илларион окропил вначале сам колодец и бадью, доверху наполненную только что поднятой водой. Обходя людей, он удостаивал великой божьей чести каждого, кто осмелился, невзирая на лихой час, участвовать в традиционном церковном священнодействии.

Ради чего он сам осмелился явиться перед доверчивыми очами боговерующих, хотя точно знал, что за свое непослушание будет жестко наказан хлесткими атеистическими батогами? Во имя кого он так смело вышел на эшафот и почти добровольно кладет свою рано поседевшую голову на плаху? И, как бы мысленно отвечая на эти простые вопросы и себе, и людям, а главное – Всевышнему, батюшка Илларион, словно на последней в жизни исповеди, уверенно и громко произнес:

- Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!

…Мне иногда кажется, что слова Святой Молитвы, прозвучавшие тогда у нашего колодца, и до сих пор разносятся колокольным звоном над бывшей гайсинской кацапской округой.