П`ятниця, 29.03.2024, 09:17
Сергей Боровиков
Приветствую Вас Гість | RSS
Меню сайта
Категории каталога
Кацапский колодец [1]
Пути Господни неисповедимы… [1]
Гуральня [1]
«Интернационал» [1]
Главная » Статьи » Книга "Гайсинские легенды" » Пути Господни неисповедимы…

Пути Господни неисповедимы…

Повесть

 

«У всякого своя доля

І свій шлях широкий…»

Тарас Шевченко. «Сон».

 

Пролог

 

Пожалуй, ни над одним из своих произведений я так долго и мучительно не размышлял. И не потому, что тема религиозности людей всегда была и будет вечной загадкой, а потому, что еще большей загадкой для ума остается вопрос: для чего на свет белый рождается человек и для чего, народившись, он существует? Очевидно, что само существование – это и есть предназначенный Всевышним ему путь, который надо пройти, а идти – означает беспрестанно делать выбор. И каждый выбирает и проходит свой собственный путь… 

 

Батюшка Илларион

или Проигравший духовную власть

 

30 августа 1892 года в Гайсине состоялось освящение Свято-Покровского собора  епископом Подольским и Брацлавским Дмитрием.  Построенный на народные средства всего за 6 лет,  храм величественно возвышался на небольшом пагорбе. Собор был  кирпичным на гранитном фундаменте, имел пять куполов и островерхую звонницу.  Иконостас изготовили из дубовых досок в три яруса. Территорию вокруг обгородили кирпичным забором, обсадили почти взрослыми  золотисто-ствольными  кудрявыми  сосенками.

 На необычное,  по сути, историческое событие в жизни Гайсина собралось почти все (на то время – десятитысячное) его население.  В знак глубокого уважения к доминирующей православной церкви на торжестве присутствовали также католики, евреи и даже с десяток-другой старообрядцев, называемых в то время официальной властью раскольниками, а в простонародье – кацапами.

 Всему, как говорится, свое время.  Конец XIX века стал временем религиозного примирения, в результате чего большинство староверов выбрало более широкие ворота православия,  войдя в них с чувством того, что путь этот праведный – к единому Господу Богу.  И никто среди многочисленной публики, собравшейся на главной площади города, не удивился,  увидя, как во главе крестного хода вокруг храма одну из икон Иисуса Христа нес десятилетний сын потомственного старообрядца Серафима Глумова – Илларион. Ни высокопоставленные духовные и властные представители, ни тысячная толпа из простолюдья не только не знали, но даже и не предполагали, какую судьбу Всевышний уготовал всем им и самому только что освященному храму...

... Династии Мясниковых, Алейниковых, Тарасовых, Боровиковых и отпрыски  других исконно-русских семей издавна кучно селились на овражных улочках вблизи нынешнего спиртзавода,  в своеобразной городской яме, называемой «кацапской», а часть из них – на обрывистых собских кручах,  в районе послевоенного здания городской милиции.  Работая над этой повестью, я для освежения памяти о жизни своего рода прошелся по узкой и крутой улочке до самой реки.  За прошедшее столетие брусчатка на ней заросла травой-спорышом, а от старой кацапской часовеньки осталась лишь одна, покрытая темно-бурым мхом, полукруглая стена.

Из далеких-далеких воспоминаний и идя на ощупь тончайшей тропинкой творческой фантазии, я представил себе, как наяву, живую картину столетней давности: многочисленный людской ход к замерзшему Собу, продолговатая, парящая морозным паром полынья в иссини-хрустальном льду, высокий хрустально-белый ледяной крест, колышущиеся над головами черно-белые с золотистой бахромой полотнища хоругвей  и беспрерывный праздничный перезвон колоколов.

 Время было хмурое, тревожное: ведь вот-вот должна была начаться первая мировая война. Как-будто предчувствуя, что  это ее лебединая песня перед черной бездной предстоящего богохульства антирелигиоизма, звонница белой церквушки издавала на всю обширную округу свое яркое, волнующие душу пение медных колоколов.

 Торжественное шествие праздника Водокрещения возглавлял статный молодой священнослужитель в красно-золотистом одеянии. Звали его прихожане почтительно – батюшка Илларион, а в миру он был просто Илларион Серафимович Глумов.  Правил он свою основную службу в последние годы в Свято-Покровском соборе, что величественно возвышался в самом центре города.  Познавший науку богослужения в Одесской духовной семинарии, обладая почти шаляпинским голосом и зная наизусть все псалмы, батюшка Илларион вел себя на службе как истинный профессиональный артист и пользовался среди мирян глубочайшим уважением и преклонением. По улицам ходил прямой уверенной походкой, встречные, завидя его статную фигуру, останавливались, низко кланялись и усердно крестились. Даже сам почти бессменный перед Октябрьской революцией голова городской управы генерал-майор в отставке Николай Иванович Попов,  встретив божьего помазника на Почтовой улице, останавливал бричку,  боголепно подходил к священнослужителю и дольше, чем грешные, целовал тому большую белую руку. Трижды подряд избранный головой городской общины старый и опытный служитель не понаслышке знал, что высшее духовенство пророчит Иллариона на должность предводителя Подольско-Брацлавской епархии.  Всем своим раболепским поведением Николай Иванович как бы подчеркивал к молодому, перспективному епископу свое искреннее почтение.

Проживал гайсинский владыка там же, где когда-то давным-давно построили деревянную избушку его прародители, - на углу Песчаной и Подольской улиц.   Вознесясь в общественном положении,  Илларион с помощью дружной и мастеровитой кацапской братии разобрал сруб и на его месте выстроил добротный кирпичный дом с флигелем-верандой.  Заодно купил у города обширный земельный участок, прилегающий к дому.  В свободное от службы время батюшка любил повозиться на заросшей дикой акацией земле.  И уже через несколько лет на бывшем песчаном пустыре поднялся яблоневый сад.

 В личную жизнь священнослужителя мало кому было дано заглядывать, и почти никто в городе не знал о его истинном семейном положении.  Это уже потом, спустя десятилетия, когда враждебные ветры богохульства сорвут с него богато расшитую золотистую рясу,  а его самого душевно униженного и физически искалеченного сошлют на Соловки,  я стал догадываться, какая жесточайшая человеческая драма за это время произошла за высоким частоколом дома почтеннейшего священника Иллариона Глумова.

 А писалась эта драма по обычному житейскому закону – Закону Любви и Ненависти.  Соблазнив в юношеские годы покладистую прихожанку, молодой красавец-поп вскоре забыл о ней.  Но грех, как известно, рано или поздно всегда станет явью, и эта явь предстанет перед оторопевшим батюшкой на пороге его добротного нового дома в виде молодой женщины с явными признаками ближайшего деторождения.  Не могу утверждать, что в этот момент подумал виновник физического положения бывшей прихожанки, но вся последующая семейная жизнь Иллариона так и осталась навсегда тайной за семью замками. Но именно в это злополучное мгновение в его душе родилось другое, противоположное любви чувство – чувство ненависти к будущей нежеланной супруге, а впоследствии – и к собственной дочери.

 Жену, которую прихожане стали называть «матушкой Марфой», он почти не замечал. На людях она  тенью ходила позади  его статной  фигуры,  одевалась во все серое, низко повязывала лоб таким же серым платком и, казалось, никогда не поднимала глаза выше своего бледно-воскового лица...

Всё плодородней становился поповский сад, красивее – дом, со временем облицованный Еремеем Мясниковым  красным кирпичом, ухабистую Подольскую улицу  покрыли брусчаткой. Илларион Серафимович стремительно рос по службе, и в тридцать пять лет от роду стал главным настоятелем гайсинского Свято-Покровского собора. Со стороны казалось, что все чинно и благополучно в доме Глумова.  Но беда, как известно, стучится в любую обитель всегда нежданно-негаданно. Как гром среди ясного неба, в слякотный октябрьский день 1917  года грянул над провинциальным городишкой более страшный гром: в далекой российской столице произошел правительственный переворот!

 Во время любого общественного смятения, когда власть уже и не власть, а лишь одна политическая бутафория, на ее пенную поверхность  всплывает всякая людская нечисть. Горстка  вчерашних антихристов, нажравшись  из спиртзаводских чанов дармового зелья  и отобрав у растерянных охранников винтовки, под  свист и улюлюканье горластых заводил, начала в городе наводить свой – анархистский порядок.

Зловонное пиршество мародерство под негласным лозунгом: «Гуляй, Ваня!», -  длилось в Гайсине вплоть до  нового года, пока из Винницы не нагрянул немногочисленный отряд страшнее местного, теперь уже – революционного, порядка. Поскрипывая кожаными куртками и размахивая револьверами, они до поздней ночи разгоняли по подвалам и сараям  свору упитых  до  невменяемости бездельников и дармоедов.

 От греха подальше, да и чтобы не попасть под горячую руку и тех, и других «праведников» новых порядков, купцы наглухо закрывали магазины и лавочки на Почтовой, Купеческой, Дворянской и других улицах. Большая часть евреев, боясь новых погромов, бросали свои мастерские на произвол судьбы и срочно убегали в еще тихие ближайшие селения – в Куну, Гранов, Губник.  По всей гайсинской округе начинается резкое экономическое падение. Большинство мужчин забирают в действующую армию, а лошадей и других домашних животных у сельских жителей реквизируют.  От недостатка сырья и рабочих рук значительная часть предприятий закрывается.

 Наступает 1918 год. Гайсин стремительно падает в буреломные годы революций и гражданской войны. Злые ветры петроградского большевистского переворота, братоубийственная гражданская война, неистовый террор новых властей против собственного народа и, особенно,  искоренение любого у него вольнодумства и вероисповедания, морально искалечили не только простой люд, но и раскололи вдребезги даже таких идейно стойких богопреклонников,  какими столетиями на славянских землях были старообрядцы. Все возрастающая в обществе гидра атеизма разлагала, морально раскалывала семьи, по-змеиному проползала в их некогда святые души. Мечась в порочном обществе в поисках праведного пути, теряя с годами самых стойких бойцов, староверное православие идейно мельчало и ослабевало, а отдельные, наиболее во что-то еще верующие  личности, шарахались то в сторону штудизма, затем – баптизма. И где-то к началу тридцатых годов прошлого столетия их божьи оплоты – церкви, окончательно пали, сдались на милость победителей. Как в самом городе, так и в его окрестностях перестали звонить колокола даже в самые большие религиозные праздники, а по дворам не стало слышно голосов колядников и не освячивали у храмов люди яйца-пасхи.

... Говорят, от любви до ненависти – один шаг. Эту народную поговорку я бы отнес к духовной метаморфозе общества. Буквально за одно десятилетие, используя все возможные средства агитпропа (нынешнее понятие – СМИ) большевистская пропаганда низвергла до корня  почти тысячелетнее вероисповедование православия в бездну бездуховности, а значит и бесправия.  От еще недавно всеобщего проповедования святых Писаний  и их заветов, сверху в массы  был брошен клич-лозунг: "Религия – опиум для народа!",  —  который вскорости  настолько промыл (зомбировал) мозги населению, что они из вчерашних веропреклонных людей  почти сплошь превратились в богохульников...

 Несмотря на строгие директивы по «нещадной борьбе с попами»  (по выражению В.И. Ленина), гайсинские местные власти долгое время не трогали Иллариона Глумова: то ли по инерции, то ли боялись небесной кары. Он вроде бы физически еще жил, но для них и для остальных жителей – не существовал. Иногда, правда, можно было наблюдать, как в основном пожилые люди, проходя мимо поповской обители, боязно оглядывались и, не совершив поклона, робко крестились.

 Некогда благоухающий  в роскошной зелени красавец-дом поник,  обесцветился, увял, как больной или забытый всеми стареющий человек. Зарос просторный двор крапивой, не стучала на всю Песчаную пружинистая калитка. И лишь тонкая струйка дыма,  появляющаяся по ночам из дымохода, выдавала существование за этими красно-кирпичными стенами живых существ. В одну из таких темных ночей в тяжелую входную дверь кто-то робко не то постучал, не то пошкрябал.

Наступившую долгую паузу молчания прервал прерывистый надсадно-грудной кашель. Обитателям «кацапской» ямы давно было известно, что подобный «фирменный» звук принадлежит лишь старому каменщику Еремею Ивановичу, потому что курил он только собственноручно выращенный в огороде широколистный бессарабский табак.  И когда Еремей делал первую затяжку из склеенной газетной «козы», то заходился надолго таким глухим кашлем, от которого на реке моментально затихал многотысячный лягушачий хор, а сотенный уличный собачий отряд наоборот – неистово начинал лаять, словно по округе забегал-заметался заблудившийся одинокий волк. Знал и Илларион, кому может принадлежать этот грудной тяжелый звук и поэтому безбоязно впустил одноверца в свою затхлую обитель. Через час-другой послышался тихий скрип закрывающейся двери, и лишь слегка стукнула калитка. Ночной гость, повернувшись лицом к дому священника, перекрестился и тихо промолвил: «Спасибо, Господь наш, за помощь!».

За какую такую помощь благодарил старый кацап Бога? А за то, что немногочисленная русскоязычная община, веками проживающая в этой гайсинской яме, как-то решила то ли в память о себе, а, вернее всего, ради общего благого дела, вырыть на самом людном месте – на углу Крутоярой и Песчаной улиц – настоящий, добротный колодец, такой, какой они, мастеровые, умеют сооружать. Решили – сделали! А для того, чтобы в нем вода никогда не пересыхала, не портилась и была всегда свежей и прохладной, надо было колодец освятить. Уж очень хотелось людям, чтобы это святотатство совершил именно батюшка Илларион – свой, родной, исконно-русский священник, посланный им на землю вновь обетованную лишь по ему одному, Богу, пути неисповедимому…

Когда же в ночь после освящения «кацапского» колодца в тяжелую дверь громко постучали, на лице батюшки Иллариона не вздрогнул ни один мускул. Он наперед знал, что за ним обязательно придут и строго скажут: «Собирайся, поп!». И, как ночные воры, тихо уведут его в дорогу очень дальнюю. Уведут от порога дома, где он и его предки родились, верой-правдой служили людям, а значит – и Господу Богу, перед кем он успел накануне искренне исповедаться.

И дорогу эту он, Илларион – сын божий, выбрал самостоятельно. Ибо каждый, как сказано в Библии, выбирает и проходит в жизни свой собственный путь… 

 

Матушка Марфа

или  Смиренная раба Божья

 

За высоким забором глумовского дома было тихо, как в безлюдной церкви. За долгие годы общественной антирелигиозной блокады редко кто видел, чтобы кто-то из обитателей поповского дома выходил в некогда ухоженный и цветущий двор: одичали, переродившись в шиповник, бело-алые розы, а крапива, пырей и березка полностью «оккупировали» огородное пространство. И лишь в первые весенние дни сквозь рассохшиеся доски забора можно было заметить, как на полуоткрытую веранду-флигель, шаркая зимними шитыми валенками, словно высохший гриб-подберезовик, выходила женщина в серой одежде. Усевшись в плетеное из золотистой лозы кресло-качалку, она прикрывала колени клетчатым пледом и, подставив бледно-восковое лицо ярким лучам солнца, блаженно дремала.

О чем думает в тиши полного покоя и одиночества, проживши на бренной земле почти век, человек? Естественно – о прошлом. А прошлая жизнь матушки Марфы была такой же мучительно-страдальческой, как и весь ХХ век для остального православного мира. Но в минуты своих горьких воспоминаний она редко думала об окружающем ее дом мире, а лишь о тех ярких черно-белых картинках памяти, касающихся только личной жизни. Из этих картинок-воспоминаний, если бы Бог дал ей талант писателя, она сочинила бы целую сагу о династии Глумовых, пришедших несколько веков назад из далекой курско-смоленской российской глубинки на эту благодатную подольскую землю.

Верой и правдой служа всю жизнь лишь Господу Богу, она не могла уразуметь, за что Он, Всевышний, так жестоко обошелся с мужем ее Илларионом. Где же Он был в ту глухую июньскую ночь, на второй день Троицы 37-го года, когда в шибку окна неожиданно громко постучали, и люди в серо-суконных гимнастерках, перепоясанных кожаными ремнями, требовательно приказали ему:

- Собирайтся, поп!

Почему, все думала Марфа, Он не защитил сына своего земного, не сжалился над его нечеловеческими страданиями на проклятых всем православным (да и не только православным) людом серо-черных Соловецких островах?

…Мысли, особенно те, которые относятся к воспоминаниям о прошлом, иногда причиняют немалые душевные страдания. И чаще они, мысли, возникают тогда, когда человек не находит логических объяснений на возникающие вопросы. Вот зачем Ему было угодно стереть, как говорят, с лица земли такую образцовую семейную пару, которую создала ее дочь Аня – певунья-плясунья, активистка первой в Гайсине пролетарской агитбригады, полюбивши до беспамятства молодого красного командира Павла Панчевского. Не успели молодожены выпить из «кубка Любви» несколько сладких глотков, как уже через год молодого и красивого ее мужа вместе с «преступной» группой тайком отвели в печальный бетонно-серый с узкими окнами дом, что до сих пор еще стоит в начале Карло-Маркской улицы. Павлу, кроме «неопровержимых» доказательств о его причастности к «контрреволюционной» деятельности, приписали еще одну провину – преступную связь с поповской дочерью. Поэтому суд «тройки» был скорым: после всего одной ночи пребывания в сыром подвале Павлу и его горе-товарищам поспешно зачитали от имени народа «справедливый» приговор и тут же привели его в исполнение.

И слышала матушка Марфа, как в соседней комнате билась в истерике ее дочь. Лишь через несколько суток затих за стеной горестный плач молодой вдовицы. Вызванная сердобольными соседями «неотложка» увезла непритомную страдалицу сначала в «земскую», а потом, говорили, в винницкий «желтый» дом, где земной след горемыки бесследно затерялся навсегда…

Кормя годовалую внучку из аптечной бутылочки молоком, Марфа нет-да-нет поглядывала в темный угол комнаты, где в старом шкафу за разной рухлядью была спрятана от недобрых глаз небольшая иконка. Илларион ей как-то сказал, что она – старинная, принесенная еще его предками на хохляцкую землю из лесистых северных краев. Доставала иконку тайком и долго-долго смотрела на лик Господний. Смотрела и думала: а может, не надо было им, илларионовским предкам, тогда срываться с мест обетованных, не перечить Никоновским нововведениям, и вместе с этой иконушкой нести на чужую землю верушку свою инородную? Может, за этим и скрывается их первоначальный грех, и лихо печальное стало преследовать род старообрядцев до сей смутной поры?..

Когда утомленное за долгий день солнышко цеплялось за верхушки собских верб, а затем как-то незаметно-мгновенно падало за горизонт, матушка Марфа медленно поднималась из плетеного кресла и почти бесшумно входила в полутемную обитель. Отведав почти без всякого аппетита традиционно скромный ужин, состоящий из отварной картофелины и стакана прокисшего молока, зажигала полусгоревшую свечу. Блеклые блики падали на лицо задумчивого Боженьки, черты нарисованного на доске лица которого, как казалось стоящей на коленях молящейся, очень похожи на ее бывшего суженого. И на этот раз Он смотрел в ее болезненные глаза тем же безучастным взглядом и не мог ни ответить, ни объяснить рабе божьей, за что так жестоко обошелся не только с ее личной судьбой, но и со всем православным родом Глумовых.

Ложась после вечерней молитвы в холодную постель, она подолгу не могла уснуть. Ворочаясь с боку на бок на скрипучей деревянной кровати, матушка Марфа мучилась не только физически от престарелых лет, но еще больше от морально-душевного состояния. Болезненнее всего ворочались мысли, которые не давали ей покоя все последние бессонные ночи. А кружились-вертелись они только вокруг дальнейшей жизни – судьбы внучки Людмилы. Красотой женской бабушкина любимица удалась в мамочку-артистку, умом – в отца, репрессированного командира, а вот верою-то духовной… На этой как будто застрявшей в ноге острой скалке-мысли и уснула измученная от раздумий старая женщина.

Часто вздрагивая, она не то во сне, не то наяву, в который уже раз за последние годы просмотрела тяжелейший сон о своей любимой внученьке. Ведь это она – Марфа, выпестовала, ставшую волею Божьей в один годик сиротинушкой, выкормила, доглядела и уберегла от лих всяческих и духовных кровинушку рода Глумовых. От всей души радовалась, когда послушное дитя умиленно крестилось. Научив еще до школы читать ангелочка, счастья большего бабушка не испытывала, чем когда Людочка вначале по складам, а затем все увереннее и громче читала ей вслух мудреные старообрядческие книги и молитвы.

Слякотной весной 1944 года германские оккупанты спешно удрали из Гайсина. Матушка Марфа вместе с соседями все лето помогала ремонтировать и прибирать изгаженное некрестивцами здание школы. Антирелигиозное цунами, налетевшее из Москвы до самых окраин Советской империи еще в 30-е годы, не только выдуло у большинства народа веру в Бога, но и снесло ураганным ветром последние очаги православной культуры – церкви. Одной из последних от этого смерча пала старая, построенная, видать, еще в канун первого столетия со дня основания города над Собом, божья обитель, которая возвышалась на скалистом пагорбе, где нынче расположилась «многострадальная» девятиэтажка. Добротный строительный материал из разобранной церкви подводами свезли на обширную площадку, которую еще несколько лет тому занимал теперь уже выкорчанный поповский яблоневый сад. И буквально за год-другой на его месте выросло двухэтажное светло-серое здание. В точно намеченный срок – 1 сентября 1937 года – у его ступенчатого входа со стороны Плехановской улицы звонко, на всю бывшую кацапскую округу прозвучал медный колокольчик, под веселые звуки которого весело вбежали первые ученики в новую для Гайсина школу.

Вот почему не по принуждению, а по собственной инициативе, Марфа каждое утро спешила на этот обширный школьный двор. Мало кто из тех, кто здесь работал, мог догадываться, о чем думала, низко повязав косынкой бледное лицо, бывшая поповская жена. Им, молодым и задорным, она казалась отрешенной от мира сего старушкой. Но никто не мог даже представить себе, какие красивые, жизнерадостные, сладкие мысли юрились за плотным хлопчатобумажным платочком у 45-летней женщины. А она, как будто это было вчера, вспомнила, как они с Илларионом косили здесь высокий бурьян, выкорчевывали вербный кустарник, выкапывали ямки и сажали в них стройные яблоньки. А когда солнце падало за старые собские вербы, зажигали из собранного хмыза костер. Сухие ветки трещали под напором красного огня, искры фейерверками разлетались в разные стороны, а чаще всего – в черное небо и превращались там в мигающие звезды. Разгоряченные от работы и жаркого огня, они счастливо обнимались и падали на мягкую травяную подстилку. Сладкий дым костра, чарующее мигание тысячезвездного неба, залихватское пение первого весеннего соловья дурманило голову двадцатилетней матушке. Руки у Иллариона были не только сильными, но и нежными. И все земное-людское, мирское, ему, так же, как и всем другим мужчинам, было нечуждо…

В длинненьком, касающемся почти пяток сером платьице, обрамленном вокруг тоненькой шейки белым рукодельным воротничком, вместе с шумной гурьбой первоклашек в первую послевоенную осень переступила порог этой школы и Людочка. Почему-то защемило сердце у бабушки, наблюдавшей из-за забора своего дома, как ее внучка, даже ни разу не оглянувшись на нее, быстро исчезла в широком проеме школьной двери.

Ощущение глубокой душевной тревоги не покидало Марфу не только в первый школьный день внучки, но и все десять лет ее учебы. А тревожило матушку больше всего то, что с годами Людочка все реже заходила в ее комнату, чтобы совместно почитать вечернюю молитву, заметила, что та совсем уже не крестится, а вместо иконки над письменным столом у нее появился на стене портрет усатого, явно нерусской национальности, пожилого мужчины в полувоенном френче. Видать, размышляла по ночам Марфа, в том светлом двухэтажном здании, что построили до войны на месте илларионовского сада, детей учили другой вере. И чем больше об этом она размышляла, тем больше душевно страдала. Мысли, если они постоянные и тревожные, часто причиняют больше страданий, чем старческое тело. А когда от долготерпения эти душевные мучения как-то взорвались, она тихо спросила:

- Людочка, почему ты разлюбила Бога?

- А за что я его должна любить? – вопросом на вопрос ответила сразу, без раздумий и как-то уж вздорно, внучка. – Ты всегда мне твердила, что Бог всесилен и всемогущ. Почему же он не заступился за дедушку или за отца моего? Если он может все, как утверждает Библия, почему не оберегает от страданий тех, кто его любит?

Чуть сбавив страстный пыл накопившихся вопросов, она уже более спокойно и доброжелательно спросила:

- Вот скажи, бабуся, зачем Он забрался на небеса, а не защищает верных ему рабов на земле?! А может, потому, что с тех небесных вершин ему лучше видно, как незначительно все то, что происходит внизу?..

По тому, как прямо и логически последовательно ставила перед оторопевшей Марфой вопросы Люда, чувствовалось, что у нее много накипело на душе, и она, так же, как и бабушка, ждала этого тяжелого разговора, который назревал и должен был когда-то вулканически взорваться. Еще не раз в полутемной комнатушке происходили такие не просто словесные перепалки, а настоящие страстные поединки двух абсолютно противоположных идеологий, а может, и эпох. И каждая из них на вопрос отвечала вопросом, ибо их – вопросов, было значительно больше, чем ответов.

После таких споров-разговоров кирпичный дом Глумовых как бы раскололся надвое: одна половинка, не уступая и пяди своих убеждений, как бы олицетворяла темное прошлое, а другая – будущее, которое должно непременно быть светлым. Существуя под одной крышей, женщины сознательно шли каждая по своей дороге веры и правды, не сделав даже полушага в сторону от выбранного пути.

В окружающем безмолвии комнаты, казалось, было слышно, как одиночество все глубже и глубже пускает в ее сердце свои корни. Ведь самое жестокое в этом мире – чувство одиночества, когда человеку нечего искать, не на что надеяться. От глубочайшей депрессии, которая прямой дорогой вела в мир иной, Марфу спасал все тот же Бог. Он, несмотря на всю свою занятость, иногда не забывал о своей верноподданной, поручая ей мелкозначительные для его понятия земные дела.  

Во второй половине ХХ-го века, особенно после войны, в низинной, близречечной части Гайсина жена репрессированного священника осталась, по сути, единственной личностью, кто разбирался в различных церковных писаниях. А так как человек приходит к Богу чаще лишь тогда, когда ему плохо, то вскоре Марфа негласно стала первой, кого приглашали в дом, в который без стука и приглашения с безжалостной косой врывалось великое горе. Стараясь хотя бы чем-нибудь сгладить свою провину перед умершим, родственники ушедшего в мир иной приводили к его гробу отпевальницу.

…Открытые ворота и калитки, стоящие возле них похоронные ПАЗики, молчаливые группки людей, тускло горящие до самого рассвета оконца в доме усопших – вот печальная последняя картина-страница из истории жизни большинства людей. Подчиняясь неписаному обычаю этих траурных мероприятий для отпевания умершего человека, приглашали в дом матушку Марфу. И, несмотря на свой очень преклонный возраст, она стойко выдерживала всенощную службу. Тусклый свет свечи еле-еле освещал ее бледно-восковое морщинистое лицо и бурого цвета страницы старинного Евангелия. Монотонно, словно тикающий в соседней комнате вовремя не остановленный маятник «кукушки», Марфа, не глядя в книгу, так как знала ее содержание наизусть, в полголоса произносила различные молитвы. Никто в полутемной комнатушке ее не слушал: ни те, кто дремал на табуретках, тем более не тот, кто лежал в деревянном гробу.

Когда первый лучик восходящего солнца пробился через стекло окошка и коснулся лица Марфы, ей вдруг послышался чей-то очень знакомый голос: «Никто не остается в этом мире навсегда!». С чувством честно выполненного долга она поднялась и поспешила к своему дому. Оставив дверь полуоткрытой, положила на стол принесенный с похорон хлеб, а рядом – последнюю, сохранившуюся еще со дня венчания, свечу.

С улицы в полутемную комнату, где вечно пахло парафином, затхлостью старой одежды и разной рухлядью, смело влетел весенний ветерок. Со школьного двора доносились веселые голоса детворы: они шумно радовались долгожданной послеканикульной встрече, а больше всего тому, что наступила наконец-то последняя четверть долгого учебного года. Весело играя в доганялки, никто из них даже не догадывался, что год-то этот был не только для них, но и для родной школы последним годом жизни и учебы в великой империи под названием «СССР». 

…Трижды перекрестившись на старинную икону, Марфа выпила стакан воды и прилегла на низкую деревянную кровать. Прохладная вода из «кацапского» колодца, который давным-давно освятил ее Илларион, приятно струилась по уставшему телу. Глубоко вдохнув весенний воздух, она из последних усилий пыталась подольше удержать его в своей груди. Не смогла, не удержала. Вместе с тяжелым и шумным выдохом тихо и смиренно улетела на небеса и святая ее душа. На рассвете сотого года своей жизни на земле отдала Марфа Глумова эту душу тому, кто ей ее подарил – своему Богу…

 

 

Внучка Людмила

или   Неистовая атеистка

 

Напомню непросвещенному читателю значение практически неупотребляемого в наши дни слова «а т е и с т». Атеизм в переводе с греческого обозначает б е з б о ж и е,  то есть – отрицание существования бога и связанное с ним само существование религии. В советское время пропаганда атеизма являлась составной, а может, и главной частью коммунистического воспитания трудящихся. Воспитание это начиналось с самых малых лет жизни будущего гражданина СССР: с детского садика, со школьной скамьи, учебы в ВУЗе и т.д. Но для того, чтобы внедрять в сознание каждого члена коммунистического общества науку безбожия, необходимы были кадры: идейно-закаленные, теоретически подкованные учителя-профессионалы.

Именно таким проповедником атеизма запомнился мне со школьных лет учитель программного предмета «Конституция СССР» Аркадий Львович Либерзон. Кстати, итоговая оценка по знанию данной дисциплины вносилась в аттестат. Как-то, делая вводку к предстоящему изучению нами нового предмета, молодой учитель, пытаясь подчеркнуть особую важность и значение познания сводов Основного Закона советского государства, сравнил Конституцию СССР с… Библией. Так как в тридцатиголовом 9-м классе сидели в абсолютном большинстве дети из семей рабочих и крестьян, к тому же около трех лет проживших в немецкой оккупации, то вряд ли в их домах  сохранилось хотя бы несколько книг для чтения, тем более давно запрещенная Библия.

За широкими школьными окнами время было еще сталинское, поэтому непроизвольное сравнение Конституции СССР с основным «уставом» жизни людей, преклоняющихся перед богом, было, естественно, незамечено учениками. И лишь круглолицая девушка с ямками на пухленьких щеках и огромным белым бантом на гладенько причесанной голове позволила себе слегка прыснуть. Этот еле слышимый в шумном классе почти мышиный прыск-писк все же уловил преподаватель. Как только в коридоре задрынчал звонок на очередную переменку, он сказал:

- А вы, милейшая, - обращаясь к школьнице с белым бантом на голове, - после уроков зайдите ко мне в учительскую.

Был учитель сухощав, но строен, одевался скромно-строго, даже старомодно. Большие, слегка оттопыренные уши, крупный с горбинкой нос, влажные мясистые губы и роскошная, почти бетховенская волнистая шевелюра на небольшой голове свидетельствовали о принадлежности человека с подобными чертами внешности к сословию людей, густо населявших наш провинциальный подольский городишко. Но, несмотря на не совсем привлекательный внешний вид, по мягкой манере разговора, он очень быстро завоевывал симпатии собеседников.

Образованнейший человек из интеллигентного рода, потомственный педагог всегда обращался ко всем, в том числе и к ученикам, на «вы», прибавляя при этом забавное для нас слово «милейший» или «милейшая». А так как в школьной среде издавна каждый имел какую-нибудь невинно-шутливую кличку, в том числе и преподаватели, то Аркадия Львовича поза глаза называли, подражая модному в те годы роману Ги де Мопассана, - «Милый друг».

- И что вас так позабавило во время моего урока, милейшая Людмила Павловна? - делая какие-то пометки в классном журнале и не поднимая глаза на стоящую перед ним смущенную старшеклассницу, вежливо спросил учитель. А для того чтобы расположить ученицу к откровенному разговору, еще мягче в голосе предложил той присесть. Подняв наконец-то на Людмилу свои выпуклые глаза, продолжил:

- Вы же, наверняка, читали Библию?

Оторопев на какое-то мгновение от такого неожиданного вопроса-утверждения, девушка, чуть краснея, тихо ответила:

- Да…

- И о чем, по-вашему, эта книга?

- О любви к человеку. Полюби ближнего, как самого себя, – сказано в ней.

От коротких, но логически точно сформулированных ответов, Аркадий Львович слегка растерялся и, чтобы перевести разговор в необходимое для себя направление, задал Людмиле вопрос уже по существу:

- А что, милейшая, так вас смутило, когда Конституцию я сравнил с Библией? Ведь она, собственно, об этом же.

Положив перед ученицей тоненькую книжечку-брошюру с красочным гербом СССР, заметил:

- Здесь, если внимательно прочитать этот свод Основных законов, тоже говорится о любви и уважении к советскому человеку, так как наше государство заботится о его праве на труд, образование, медицинское обслуживание…

Терпеливо дослушав продолжительный монолог учителя, Людмила, смутившись своей  смелости, отчего ямки на ее слегка порозовевших щеках стали еще заметнее, почти прошептала:

- Извините, учитель, но эта книжечка написана людьми сегодняшними, которые могут в своих суждениях и ошибаться. А Бог, ведь, есть – Бог! Он есть все, что нас окружает, и все, что существует под солнцем. И Библия, на мой взгляд, и есть сам Бог!

- И кто тогда, по-вашему мнению, написал книгу под названием «Библия»?

Растерялась на секунду-другую старшеклассница от сложнейшего вопроса в упор. Призадумалась, ища ответ в памяти, но не нашла, потому что в те длинные вечера они с бабушкой Марфой вроде как и вовсе об этом не задумывались.

- А я вам, милейшая, дам подсказку, а вы, уж, извольте, сделать из нее сами вывод, - снисходительно, выручая собеседницу из ее некоторой растерянности, промолвил педагог. – Так вот, Евангелие или, как его называют христиане, «Новый Завет» - всего лишь сборник сочинений, рассказов и легенд, как утверждает сама церковь, о «земной жизни Иисуса Христа». И кем же они написаны? Также людьми: апостолами Марком, Матфеем, Лукой, Иоанном и другими, в том числе и их учениками. Так что Библия, милейшая, как и Советская Конституция, - есть не что иное, как творение человека. Замечу: ни в буддийских храмах, ни в мавзолеях южно-американских народов инки, ни под плитами пирамид Хеопса до сих пор не найдено ее подлинника, то есть – оригинала. Добавлю для убедительности своих умозаключений, что в самых известных музеях мира – ни в Лувре, ни в Эрмитаже, ни в научных библиотеках Гарвардского, Кембриджского, Московского им. М. Ломоносова университетов не выставлены даже копии так называемых церковью «Святых Писаний»…

Подобный обоюдоострый словесный поединок между идеологически «подкованным» учителем и старшеклассницей, у которой ум до их встречи был напичкан библейскими догмами, происходил не впервые. Больше года тому, когда Людмила попросила Аркадия Львовича дать ей характеристику для вступления в комсомол, у них тоже состоялся не менее трудный разговор. Казалось, кому, если не ей – круглой отличнице, активистке всешкольных мероприятий, литературных диспутов, трудовых воскресников, участнице концертов художественной самодеятельности не быть официально в первых рядах молодых строителей коммунизма? Ан, нет!

Перед тем как дать личную характеристику ученице 9-го класса Л. Панчевской занять достойное место в рядах ВЛКСМ, задумался секретарь школьного комитета и, прежде чем зажечь перед ней зеленый свет-путевку в дальнейшую жизнь, очень откровенно с ней побеседовал. А поговорить откровенно было о чем. Дело в том, что Аркадий Львович немного знал, а точнее, слышал о непростой биографии шестнадцатилетней школьницы. Из достоверных источников ему было известно, кем она духовно воспитывалась, а ее отец, когда, правда, ей было всего шесть месяцев отроду, был расстрелян, как «враг народа». Но одно дело – слышать, а совсем другое – лично, из первых уст узнать правду о короткой, но сложной жизни будущей комсомолки. Поэтому их часто видели после уроков то в пустой учительской, то в отдаленном углу библиотеки. Ведь дающий рекомендацию не только констатирует деловые и прочие положительные качества юноши или девушки на данный момент, но и в какой-то степени берет на себя моральную ответственность за их идеологическую верность в будущем коммунистическому союзу молодежи.

Утверждают, что человек волен выбирать в жизни свой собственный путь. Но бывает, что складываются такие житейские обстоятельства, когда для того, чтобы реализовать природой данные способности и поставленные перед собой цели, он волей-неволей приспосабливается к общественно-политическим обстоятельствам. Всеобщая атмосфера, царящая в ХХ веке в советском государстве диктовала и не оставляла большинству умно-разумным парням и девушкам иного пути, как запрыгивать в общие вагоны поезда, идущего по рельсам, проложенным по их дальнейшей линии жизни только Коммунистической партией – «умом, честью и совестью» той эпохи, в которой они родились и жили. Малейшее отклонение от «верного» курса грозило молодежи непоправимыми потерями.

Подобно трудолюбивому и настойчивому хлебопашцу, который понимает, что, чтобы  вырастить необходимый ему злак, нужно вначале выкорчевать дремучий лес, вспахать и удобрить целину, так и опытный педагог-атеист во время продолжительных разговоров-бесед с юным созданием постепенно внушал в его ум ошибочность ранее полученной информации о незыбленности постулатов Святых Писаний, а затем, увидя, что тот начинает задумываться и даже сомневаться в верности религиозных догм, аккуратно засевал в созревшую для будущего урожая, подготовленную им же почву именно те зерна, которые нужны для будущего урожая, каким можно будет вдосталь накормить идеологическим хлебом людей.

Зерна сорта «безбожник», вовремя брошенные Аркадием Львовичем в ум-почву внучки потомственных священнослужителей незаметно-медленно стали проростать, а подпитываемые такими проверенными коммунистическими удобрениями, как данная та же характеристика, а затем – похвала на общешкольных собраниях за активное участие в каких-то мероприятиях и т.д. вскоре сформулировали Людмилу Панчевскую как личность – «личность правильную», глубоко убежденную в верности коммунистическим идеям, настоящего бойца партии, а значит, еще одного лидера масс.

Кропотливым трудом и умом такими «агрономами-садовниками» по формированию «правильных» идеологических душ, какими на то время в Стране советов были Антон Макаренко, Василий Сухомлинский, Аркадий Гайдар (Голиков) и другие талантливые педагоги-учителя на одной шестой части суши в сотнях пионерских, комсомольских и профсоюзных организаций, в различных коммунах и отрядах выращивали сорта совсем новых людей-личностей, призванных беззаветно служить обществу строителей коммунизма. И на совсем недавно, казалось, крепком, как дуб, тысячелетнем древе веропреклонения перед Богом, привитые почки вскоре дали новые ростки веток, на которых пышно зацвели и созрели так необходимые для светлой жизни плоды.

Выращенный коммунистическими идеологами человеческий продукт получил доселе мало известное кому название «а т е и с т», что в переводе, как я уже отмечал выше, обозначает «б е з б о ж н и к». Через всего лишь несколько сталинских «пятилеток» их – «истинных» безбожников – расплодилось до миллионной армии, готовых своим «разумом возмущенным идти на смертный бой, чтобы весь мир насилия разрушить до основания, а затем», - как они вдохновенно пели в своем гимне – «мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!».

Кто-то из мудрецов заметил, что человек состоит не из еды-воды, которую он съел-выпил, а, прежде всего, из книг, которые он прочитал и, главное, из людей, с которыми, особенно в начале жизни, когда только-только формируется его мировоззрение, встретился. Таким моментом истины для старшеклассницы Людмилы Панчевской и была, уготованная судьбой, встреча с Аркадием Львовичем Либерзоном. После многочисленных, долгих и интереснейших бесед с ним в ее душе зародилось огромное желание быть в чем-то похожей на умного педагога, и она поняла, как будет жить дальше.

Но жизнь ведь соткана не только из желаний, но, прежде всего, из поступков. На планете существует одна великая истина: независимо от того, кем ты являешься и что делаешь, но когда ты по-настоящему чего-то желаешь, то достигнешь своего. А зажелала Людмила уже тогда себе одного: стать умной, умной до такой степени, чтобы ее знания помогли сотням и тысячам однопланетян избавиться от прошлого умственного мракобесия и выбраться на путь иной – истинный и светлый. Давая в момент истины мысленную себе клятву верности выбранному пути, где ей предстояло быть на самой передовой идеологического фронта и бесстрашно воевать за умы масс, она не ведала, что когда-то ее прародители в далекое-далекое время тоже были умны, коль церковь и верующие выбрали для них благородную миссию беззаветного служения идеям Господа Бога.

…Обычно умирают как раз в тот день, когда нет даже мысли о смерти. Зайдя ровно в 8:00 в свой рабочий кабинет, Людмила Павловна посмотрела в окно, за двойными стеклами которого была видна новая площадь города. На месте бывшего Свято-Успенского собора, в котором долгое время правил службу ее дедушка Илларион, теперь стоял памятник В.И. Ленину. С двухметровой высоты красно-бурого пьедестала он безустанно, днем и ночью бетонной рукой указывал трудовому люду дорогу в светлое будущее. Глядя на монумент, некоторые уж очень дотошные граждане-умники, молча задавали себе вопрос: а почему великий кормчий стоит спиной к Москве и указывает им, что именно в западной стороне их ожидает светлое будущее? Одно из двух: или это «прокол» архитекторов площади, или… Ильич уже тогда, еще при своей жизни, знал какую-то такую тайну, о которой мировой пролетариат  не мог даже догадываться.

Глянула в окно инструктор райкома партии по идеологии не только по привычке, как бы сверяя нравоучения вождя со своими мыслями, а еще и потому, что сам тов. В.И. Ленин приснился ей накануне ночью: как будто его бетонная рука, вытянутая в сторону Запада, ожила и стала настойчиво манить Людмилу Павловну к себе… «Кошмар какой-то, - подумала про себя, - заработалась!». И вспомнила, как вчера, поздно придя с работы и слегка перекусив бутербродом, взялась просматривать 55-й том нового издания Полного собрания сочинений Владимира Ильича, одновременно делая наброски 1-му секретарю для его предстоящего доклада на торжественном собрании, посвященном очередной годовщине со дня рождения вождя.

Падая, в буквальном смысле, от усталости с ног в холодную холостяцкую постель, успела еще подумать: как счастлива, что родилась именно в Советском Союзе – самой великой стране мира, где все вокруг народное, т.е. мое, где человек человеку друг и брат, где, благодаря ленинской партии, членом которой я сама являюсь, практически построен социализм, а нынешнее поколение, к которому она тоже принадлежит, по твердому заверению всеми любимого Никиты Сергеевича, будет жить при коммунизме…

…Не снимая плаща, Людмила Павловна прежде всего глянула на листок перекидного календаря, а дел там было накануне написано-запланировано на сегодня немало: семинар с вновь избранными секретарями первичных парторганизаций, выезд в Чечелевку с корреспондентом «Известий» Валентиной Силантьевой, которая уже вторично пытается выяснить, почему же так рьяно тамтешний председатель колхоза держится за свое кресло и не уходит на заслуженный отдых. Орденоносец, член партии с огромным стажем, а не понимает сути Постановления ЦК КПСС об омоложении кадров в низах… А других текущих дел будет сегодня, как обычно, не меньше.

- Клятая текучка, - в сердцах про себя сказала хозяйка кабинета и наклонилась, чтобы сменить черные импортные сапожки на мягкие отечественные туфли. Наклонилась и.. ёкнула.

Сознание к Людмиле Павловне возвратилось лишь на рассвете следующего дня. Вернулось ненадолго. Поняла сразу, где и по какой причине здесь находится: та же высокая кровать, застеленная лишь белой простынкой, то же окно, обклеенное бумажными ромашками, а между стеклами – кружевная белая решетка из кованного железа-прутьев. Вид из него просматривается далеко, через весь лежащий внизу город, а взгляд упирается в сосново-березовый пагорб, откуда начинается гайсинское кладбище. Несколько лет тому она в этой палате уже бывала, всего, правда, один раз, когда посещала умирающую бабушку.

Оценив возвратившимся умом-разумом создавшуюся обстановку, Людмила Павловна, как человек крепкой воли,  не стала тревожить медперсонал, а рассуждать: почему здесь оказалась? Яснее-ясного, что с болезнью, которая год тому к ней непрошено приклеилась, врачам, наверняка, не сладить. Были, говорят, случаи, что кое-кого проносило, но как – исключение. Видать, и мне судьба не подарит этого магического исключения.

В противоположном, восточном окне палаты занимался серенький рассвет. Дождусь ли я, подумала больная, еще одного в своей жизни восхода? И снова упала в короткое беспамятство, а очнулась от брызнувшего прямо в глаза яркого луча солнца, восходящего со стороны михайловского леса. Превозмогая игольчатую боль в груди, еле открыла глаза. Горестная ухмылка еле заметно вздрогнула на ее бледном лице. «Дождалась! – значит, Судьба!». Хотя странная какая-то эта судьба. Ведь, кажется, все, что хотела, судьба ей подарила: и ум, и красоту завидную, и место значимое в обществе. Жизнь всегда была для Людмилы такой, какой хотела видеть: судьбину-то эту сама же я выбирала, а не принимала безвольно, по инерции волн. Неистово, буквально как гранит, грызла многочисленные школьные и институтские науки, всегда и везде слыла заводилой в классных, студенческих и трудовых коллективах. Такую, со всех сторон отличницу, не могли не заметить, не отметить-похвалить, не выдвинуть или доверить самые ответственные участки комсомольско-партийной работы.

Стремительно взбираясь по номенклатурной лестнице, миловидная женщина, не уступая по внешней красоте популярной киноактрисе Элине Быстрицкой, не обращающая абсолютного внимания на пристальные взгляды мужчин, полностью отдавалась верному служению лишь ее величеству – Партии. За суетой бурной общественной деятельности внучка истинно верующих в Бога Иллариона и Марфы Глумовых где-то к сорока годам жизни возглавила идеологический отдел райкома партии и стала не по назначению, а по глубочайшему убеждению атеистом номер один во всем районе.

…Редко, почти никогда человек, которого подняли на носилках в реанимационное отделение, не возвращался своим ходом по крутой лестнице с четвертого этажа на твердую бренную землю. В полночь, не потревожив издерганного криками больных задремавшего на кожаном диване в ординаторской дежурного врача Валерия Иосифовича Полонского, не сделав даже попытки задержаться хотя бы на миг на этом белом свете, улетела светлая душа гайсинской непорочной девы Людмилы. Улетела через южное окно палаты по ту сторону Соба, где на высоком пагорбе ее нежно приняли под свою тень вечнозеленые туи.

…С торжественными почестями провожали в последний путь известную в районе женщину-партийца. В скромной маленькой квартире на втором этаже дома внедалеке от здания райкома было тесно от многолюдья. Кто-то, положив к гробу алые гвоздики, пытался перекреститься, но, не найдя взглядом на обклеенных обоями стенах комнаты иконы, стеснительно опускал или прятал руку. В скорбном помещении не горела свеча, не слышался тихий голос отпевающих, а вместо образа Иисуса над книжным шкафом, сплошь забитым лишь 55-томным полным собранием сочинений, в неказистой рамке висел портрет человека, который и написал все эти произведения.

У кого-то из классиков как-то я вычитал, что душа – есть тень тела человека, и от нее еще никому не удавалось оторваться. Но бывают, очевидно, и исключения: последняя душа-веточка из многовекового православного древа Глумовых, так и не успев выпустить плодоносную почку, не расцвела, а, соблазненная величайшим дьяволом человечества ХХ столетия, просто засохла. И получилось, что тень души испарилась. И испарилась не на небеса обетованные, а покорно легла у ног своего Бога, который удобно устроился в прохладном подземелье московского Мавзолея.

Стоя на Красной площади в змееподобной километровой очереди, хвост которой затерялся где-то среди рахитных деревьев Александровского сада, паломники со всего мира глазели то на Спасскую башню, то на разноцветные купола храма Василия Блаженного, или отвлекались на четко-синхронные движения часовых при смене караула. В самый торжественно-волнующий момент своей жизни никто из них не обращал внимания, что трехступенчатая ленинская усыпальница у Кремлевской стены была облицована гранитом цвета загустевшей человеческой крови со светлыми прожилками, напоминающими подтеки людских слез…

После долгих расспросов у тех, кто еще помнил Людмилу Павловну Панчевскую и мог хотя бы что-то о ней знать и указать мне место, где она схоронена на городском кладбище, я с трудом все же отыскал ее могилу. С первого же беглого осмотра стало ясно, что к этому месту давно никто не подходил, а, значит, и не вспоминал усопшую. С черно-белой керамической фотографии, закрепленной на невысокой трафаретно-серой плите памятника куда-то мимо меня смотрела миловидная, я бы сказал даже, очень интересная женщина. Модная при ее жизни белая «водолазка», строгий черный пиджак и аккуратная короткая прическа как бы подчеркивали ее принадлежность к тому административно-чиновничьему сословию, которым часто приходится бывать «на людях» или «с массами», поэтому должны выглядеть, соответственно, аккуратно, скромно и строго. От волнения и нахлынувших воспоминаний о безвременно ушедшей из мира сего своей однокласснице я долго и безуспешно рыскал по всем имеющимся карманам в поисках зажигалки, чтобы подкурить подмоченную дождем сигарету. Из двадцатилетней давности вдруг всплыла мысль, что такое же состояние я уже испытывал, когда покидал комнату, где лежала в усыпанном цветами гробу Людмила. Испытывая то же состояние, я зашел тогда в маленькую кухоньку и тоже искал спички, чтобы, выйдя на свежий воздух, снять с сердца горечь утраты с помощью вредной привычки.

Рыская взглядом по скромной мебели кухоньки, я на деревянном подоконнике увидел толстую книгу в оранжевой обложке, с которой прямо мне в упор смотрел Тарас Григорьевич Шевченко. Странным показалось мне то, что в квартире, тем более, на кухне у неистовой атеистки оказались творения богопреклонного украинца. Самая большая ценность книги в том, что ее кто-то читает. А коль она оказалась в дома непримиримой атеистки, значит, она ее читала.

Что же в «Кобзаре» заинтересовало Людмилу Павловну? И, как бы предвидя мой вопрос, вдруг обнаружилась простая подсказка: из середины книги выглядывала закладка в виде кусочка голубой салфетки. Открывая подсказанное место-страницу, я прочитал: «Сон. Комедия», и тут же бросились в глаза аккуратно подчеркнутые карандашом две первые строчки Тарасовой поэмы:

У всякого своя доля

І свій шлях широкий…

  Полученная тогда, двадцать лет тому, на кухне Людмилы информация требовала глубокого осмысления. Но житейская суета-сует отвлекла меня на какие-то другие менее значимые дела-делишки, тем более – на глубокие философские размышления. И вот только сейчас, сидя у скромного памятника, я вспомнил ту страницу «Кобзаря», которую накануне своей смерти, наверняка, прочитала Людмила. Прочитала и, очевидно, впервые за всю свою сознательную жизнь призадумалась: а так ли безгрешен был путь, по которому вела ее, умницу-разумницу, – Партия, насильно присвоившая себе право называться «умом, честью и совестью» целой эпохи и ради осуществления ее, единственно «правильных», идей она отдала всю, без остатка жизнь? Такая вот выпала ей «доля», а «шлях широкий» выбрала сама…

Возвратившись с кладбища, я взял из книжной полки томик «Кобзаря», чтобы еще раз «освежить» в памяти начальные две строчки из поэмы «Сон». И только сейчас, к своему стыду, обратил внимание на эпиграф, поставленный Тарасом Григорьевичем в начале своего творения и взятый из одной из глав Ветхого завета: «Дух истины, его же мир не может прияти, яко не видит его, ниже знает его».

Честно признаюсь, изречение на старославянском языке было для меня не совсем понятно, поэтому для разъяснения я обратился за помощью к Новому завету, более понятному для современного человека. И в Евангелие от Матфея, в главе 7, стих 14, я наконец-то понял, что речь идет о том пути, которым «Он ведет нас к истине», и суть данной псалмы заключается в следующей истине: «Входите через узкие ворота. Путь, ведущий к погибели, широк, ворота просторны, и многие идут по этому пути. Ворота же и путь, ведущий к вечной жизни, узкие и лишь немногие находят их».    

Наверняка, как женщина образованная, Людмила Павловна, как и я сейчас, пыталась понять суть «намека» великого поэта и философа и вместе с этим понятием разобраться в себе самой. Ведь время, когда она читала эпиграф к поэме «Сон», в незыблемом, казалось, навечно монолитном советском обществе напоминало хаос таиландского цунами, внезапно налетевшего на «великий и могучий материк» - под названием «горбачевская Перестройка». И когда до ее ума дошла вся предстоящая человеческая трагедия, в том числе и ее – личная, глубочайшее понимание ошибочности выбранного «широкого пути в ворота просторные», тогда и впервые она почувствовала, как кто-то безжалостно всадил в ее сердце огромную цыганскую иглу…

А может, надуманная и написанная «картина маслом» всего лишь моя субъективная фантазия, а сама героиня этой повести тогда думала о совсем другом. Хотя бы, допустим, о том, что прожила жизнь свою со смыслом. Так в чем же тогда был смысл ее жизни? Ответ мы никогда не узнаем, потому что смысл жизни каждого родившегося на нашей земле человека заключается, по-видимому, в самой жизни!

Хотя, кто его знает…

 

Эпилог

Нет на земле ни единого человека, кто бы, улетев т у д а, возвратился обратно. Возвратился и рассказал, как т а м – в Царстве Небесном – душам грешным живется. Собирая по мельчайшим молекулярным частицам все когда-то увиденное-услышанное, относящееся к дому Глумовых и его обителям, я мучительно долго пытался выстроить хотя бы какую-нибудь логическую взаимосвязь между их личной жизнью и глубочайшей верой в правоту выбранного ими земного пути. Но не нашел, а лишь понял, что каждому, кто родился, жил и умер под крышей этого многострадального дома, судьба предначертила разные пути-дороги, известные, как принято считать, лишь самому Господу Богу.

Впрочем… у Него самого-то эти пути-дороги часто бывали неисповедимы…

 

 

 

 

Сергей БОРОВИКОВ,

писатель    

 

                

  

 

 

                 

 

 

 

Категория: Пути Господни неисповедимы… | Добавил: serbor1 (20.04.2015)
Просмотров: 1031 | Рейтинг: 5.0/1 |
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Форма входа
Поиск
Друзья сайта
Статистика

Онлайн всього: 1
Гостей: 1
Користувачів: 0
Copyright Roman Pek © 2024Безкоштовний конструктор сайтів - uCoz