Баян
Рассказ
Надежде Быковой посвящаю
Над тихой и темной, ушедшей в полусон улицей Гражданской, как теплый вечерний туман плыли мягкие звуки баяна. Изредка повторяясь-спотыкаясь, они вскоре выстраивались в строгий музыкальный ритм, в одну плавную, радующую слух мелодию. В утопающих в зелени приземистых домах уже привыкли засыпать под убаюкивающую музыку: люди в округе знали, что эту «колыбельную» исполняет для них на баяне дочь Светличных — Катюша…
Только эта семья «держала» на нашей улице корову, доставляющая хозяйке дома — Тамиле немало хлопот. Муж-фронтовик, несмотря на то, что после войны остался с одной рукой, каким-то образом умудрялся скосить для кормилицы мешок травы или по знакомству выписать на сахарном заводе телегу жому. «Зорька» давала по вечерам пол ведра парного молока, которого с горем пополам хватало, чтобы четверо их детей не опухли от голода.
Оставшуюся литру можно было и продать. Вот на эти-то, собранные годами по копейке гроши, и купила Тамила для детей заграничный баян известной немецкой марки «Вельтмастер». Она, встававшая на улице раньше других, всегда мечтала, чтобы кто-то из ее сыновей — Леша или Костя, на зависть всей Гражданской когда-нибудь присел на лавочке у криницы, и на всю округу заиграл любимую «Тонкую рябину». Но, к ее огорчению, никто из сыновей не подружился с баяном. С первого же знакомства хлопцы не нашли общего языка с заграничным инструментом и по собственному желанию никогда не брали его в руки. Черный горбатый чемодан-чехол, в котором хранился «Вельтмастер», годами томился на шкафу в прихожей.
Были у Светличных еще и две дочери. Старшая из них — Катя, росла девочкой «сорви-голова». С рассвета и до заката она пропадала в мальчишеской компании: стреляла с ними в заросшем яру из самопала, ловила руками раков в речке, стояла в воротах за футбольную команду родной улицы.
Как-то вечером, вернувшись в дом с ссадинами на руках и ногах и, не зная на чем согнать злость от обиды за пропущенный с пенальти гол, Катюша сняла со шкафа черный чемодан, открыла крышку и увидела в его атласно-бархатном чреве сверкающее всеми цветами радуги музыкальное чудо. «Сорви-голова» легко и как-то незаметно быстро укротила (или, может, он сам ей поддался) этот огромный, сияющий хромом и перламутром, инструмент. С первого же прикосновения друг к другу они нашли полное взаимопонимание родственных душ и долгие годы не расставались.
Проколесив с мужем-офицером пол страны и вернувшись по злой воле судьбы в отчий дом вдовой, Катя в тяжелые душевные минуты брала в руки верного друга. И он, как бы угадывая ее состояние, повиновался каждому прикосновению нежных пальцев. И не было, казалось, в эти минуты более внимательного и благодарного для Кати слушателя, чем мама…
Непоседливый характер молодой вдовы не дал ей долго сидеть-горевать и она с головой окунулась в общественную культурно-массовую жизнь Гайсина. И вскоре ни один городской праздник не обходился без номера-«гвоздя»: на импровизированную сцену у районного дома культуры выходила, с годом ставшая внешне похожей на Людмилу Зыкину, — Екатерина.
Она удобно усаживалась на крепкий довоенный стул, ласково обнимала «Вельтмастер» и, под издаваемыми им звуки, начинала петь. И хотя по программе организаторов праздника Кате отводили одну-две песни, ее выступление, как правило, превращалось в настоящий сольный концерт. Неиссякаемый запас голоса, виртуозное владение инструментом и обширный творческий репертуар приводили в восторг многочисленную публику, заполнившую просторную площадь. Усиленные микрофоном мелодии «Подмосковских вечеров», «Священной войны», «Малой земли», «Дня Победы» доносились не только до главного «Перекрестка» и «Белендиевки», но и до стен отчего дома на Гражданской. В заключении Катя всегда исполняла «Тонкую рябину», как бы надеясь, что там, на самом высоком горестном городском холму, эту песню услышит безвременно ушедшая из жизни родная мама…
А вскоре, как-то внезапно (редко когда смерть бывает ожидаемой) легла навечно за одну с матерью оградку и сама Катюша.
Долгие годы никто — ни старшие братья, ни ее дети — не прикасались к осиротевшему баяну. С особой опаской поглядывал иногда на черный ящик, пылившейся на шкафу в прихожей, Константин. Волею непредсказуемых житейских обстоятельств именно ему досталась нелегкая участь ухаживать за больным, израненным войной отцом.
С годами погрузневший, но с юношеским задором в глазах, Константин в любую погоду ходил по обширному осиротевшему без родителей двору босиком, без рубашки, курил крепчайшую «Приму», громко, через улицу переговаривался с соседями, всегда готовый предложить им какую-нибудь помощь в хозяйственных делах. И хотя он трудился в сложнейшей сфере — в торговле, его никогда не видели пьяным, но он, как и все жители Гайсина, не считал за большой грех выпить после трудового дня, или просто по случаю, чарку-другую горилки.
Как ни старалась его чистоплотная жена Варвара держать в доме образцово-показательный порядок, Константин, придя с работы чуть-чуть навеселе, находил пылинку-причину, чтобы немного «заострить» какой-нибудь вопрос на семейно-бытовую тематику.
Терпеливая жена, зная из своего семейного опыта чем эта критика может закончиться, незаметно вместе с внуком Славиком уходила к сердобольной соседке Тоне. Там, под виноградным шатром уютного соседского двора Загурских, они со степенным мужем Тони Фомичем, часто собирались на вечерние посиделки.
Оставшись в доме в гордом одиночестве (даже песик Рыжик от греха подальше убегал за хозяйкой), Константин снимал со шкафа запылившийся баян. Сидя на крылечке, он начинал растягивать меха, то медленно, то быстро нажимая на многочисленные черно-белые кнопки. В ответ баян издавал различные звуки. Но из этой какофонии невозможно было уловить хоть какую-нибудь знакомую мелодию…
Когда Константин, не найдя от инструмента необходимого душевного отзыва, под комариный вой спокойно засыпал, в дом возвращалась хозяйка. Она накрывала угомонившегося мужа белой простыней, кормила теплыми пирогами с яблоками пришедшего с мальчишеских посиделок почти взрослого сына.
Где-то около полуночи, когда огромный купол ночного неба над Гайсином становился чернее графита, а звезды на нем начинали мерцать ярче, чем светофорные огни на главном городском «Перекрестке», домой приходила и задерганная на работе в «шопе» дочь. Стянув с себя джинсы, она замертво падала на кровать, не успев даже поцеловать своего Славика и сказать матери привычное «гуд-бай!»
И лишь непоседливый внук, кажется, и не думал ложиться спать. Его неистраченной за день энергии хватило бы на всех: уснувшего деда, ласковую бабушку, натруженную маму. Увидя на ступеньках растянутый ребристый баян, Славик начинал его складывать-раскладывать, играть с ним, как котенок с тигром. И огромный инструмент, подчиняясь воле своего маленького укротителя, сначала тихо вздыхал, а затем все стройнее начинал издавать звуки, переходящие в красивую мелодию. И баяну в этот миг казалось, что к нему снова, как давным-давно, прикасаются нежные пальцы девушки Кати…
…Над полусонной улицей Гражданской, с крылечка многострадального дома Светличных, плыли чарующие звуки немецкого баяна. Вместе с синими космами вечернего тумана, выползающими из сырого яра, они медленно уходили мимо колодца и рясной рябины к прохладной собовской леваде. А там, подгоняемые речным сквозняком, поднимались, как по нотной гамме все выше и выше, пока не находили покой среди могил городского кладбища. Выстроившись в стройный ряд, ноты-сестры плавно, одна за другой, нежно склоняли свои черные головки у чугунной оградки, за которой лежали те, кто родил их на этот Божий свет…
Гайсин, 1997 г.
