Надежда

Маленькая повесть о большой Любви

Все персонажи и описываемые в настоящей повести события являются вымышленными, так что какое бы то ни было сходство их с реальными лицами и фактами следует считать случайным. Здесь все выдумка — за исключением сцены, на которой разворачивается действие. Ведь никто не смог бы выдумать такого Божьего дома, как Марьяновская церковь...

Светлой памяти жены — Раисы Григорьевны

посвящаю

Пролог

Один, два, три... Одинокий журавль молча летел над Марьяновской церковью. Сделав семь плавных кругов вдоль булыжной дороги, что прижималась к опушке леса, птица тоскливо закурлыкала, как бы пытаясь рассказать нам только ей одной известную тайну...

Часть первая

Судьбе было угодно, чтобы взгляды их встретились на богослужении в день Святой Троицы в старенькой деревянной Марьяновской церкви весной сорок первого года. От искры этого взгляда юноша и девушка на мгновенье замерли, будто их пронзила молния, сплавив до сих пор отдельно существовавшие души в одно целое, емкое, радостно-блаженное. Взглянув друг другу в глаза, оба в один миг поняли самую важную, самую мудреную часть того языка, на котором говорит мир и который все люди постигают только сердцем. И называется она — Любовь. Это чувство древнее, чем род человеческий, чем сама Природа. И проявляется оно лишь по велению Бога...

Свидетелем рождения еще одной Любви на земле была икона Пресвятой Богородицы. Теплый и приветливый лик Матери Божьей не только благословлял юношу и девушку на величайшую радость, но и предупреждал, что по дороге своего Счастья им придется не раз испить горькую чашу страданий...

В начале 60-х годов, будучи военным корреспондентом, побывал я на юге ГДР. Там во время войны в подземельях Тюрингии располагались заводы по производству реактивных снарядов «фауст-патрон». Американцы, не успевая за стремительным наступлением советских войск, весной 45-го интенсивно и массированно бомбили эти секретные объекты. Исковерканный кусок немецкой земли после капитуляции достался советским войскам и они оборудовали там один из крупнейших в Европе полигонов.

Обширная холмистая равнина с трех сторон просматривалась до горизонта, а вот западная часть прикрывалась невысоким тюрингским предгорьем. Из него, как волнорез в открытом море, выступал полулесистый кряж. Лучшего места для главного полигонного наблюдательного пункта и не найти: его расположили в немецкой кирхе, что возвышалась над местностью на самом краю горного выступа.

Сидя на ступеньках входа в бывшую немецкую церковь, я обратил внимание на стоявший под старой липой склепанный вручную из листов дюраля небольшой обелиск. Он был увенчан традиционной пятиконечной звездочкой и закреплен болтами на куске железобетонной глыбы, доставленной сюда, видать, из подземелий бывших заводов.

На войсковом полигоне всегда стреляют. И чаще всего не холостыми, а боевыми снарядами и минами. Глядя на обелиск, я подумал, что он, очевидно, был установлен в память о тех, кто по личной неосторожности или чужой халатности сложил свою неопытную голову в этом далеком от родины немецком захолустье.

— Кому поставлен этот нашенский обелиск? — спросил я у командира полигонной части.

— Когда командованием Группы было принято решение расположить на месте разбитых подземных заводов полигон, специальный отряд тщательно обследовал всю эту территорию на предмет строительства наблюдательных вышек, прокладки танковых директрис, установки движущихся мишеней и налаживания прочего сложного полигонного хозяйства.

Однажды кто-то из бойцов обнаружил заваленный вход в подземный бункер. Когда подорвали его массивную железную дверь, то увидели: на железных лавках, в одинаковых полосатых робах, сидели... полусгнившие мертвецы.

— Никаких, — продолжал свой пересказ капитан-пехотинец, — при них документов, конечно, не было. Вот и решили схоронить их в одной могилке, во дворе вот этой немецкой кирхы. Ведь Бог, говорят, для всех един, какой бы веры не был человек...

— А почему после надписи «Вечная память» на табличке выбита только одна заглавная буква?

— Дело в том, — закончил свой печальный рассказ командир, — что в разрушенном от шальной бомбы прицерковном сарайчике был обнаружен еще один труп — женщины. На ее шее висел медный крестик. Когда его почистили, то посредине увидели букву «Н». Вот ее, эту загадочную букву, вместо имени или фамилии и выбили тогда на могильной табличке...

Уезжая, я уже в «уазике» достал из полевой сумки потрепанный блокнот и, оглянувшись, сделал короткую запись: «1963 г. Группа советских войск в Германии. Полигон Айзенах. Обелиск с буквой «Н». И чем дальше уходила машина, тем рельефней выступал над печальной равниной волнорез лесистого пригорка с церквушкой у самого его края.

— А как называется, — спросил я у сопровождающего офицера, — эта деревушка?

И, к сделанной ранее в блокноте записи, я добавил тогда еще одно слово — «Обергоф».

На том, последнем для них свидании, понес он девушку на руках до самого своего села. О чем они говорили в горячих объятиях — знали лишь многолетние дубы, как стражи стоящие вдоль полевой дороги. А когда путь влюбленным преградил Прохладный ручей, юноша опустил ее на изумрудную траву, встал на колени и впервые в своей жизни сказал те самые заветные три слова, ради которых и рождается на свет женщина...

Из найденной как-то на пологовой леваде медной охотничьей гильзы он выпилил маленький христианский крестик. Посреди него, мелкими точечками шилом выбил начальную букву имени своей любимой. Повесив его на суровую нитку, он попросил батюшку освятить свой скромный подарок. И вот, признавшись девушке в любви, юноша повесил крестик на ее белую шею.

— Журавушка моя ненаглядная. Я хочу, чтобы этот крестик, как талисман, охранял тебя — мою судьбу, и чтобы тебе было со мной всегда хорошо.

В ответ она молча подарила ему свой первый в жизни горько-медовый поцелуй. И казалось, что в этот миг вся Вселенная радовалась рождению их Любви. И если бы у них было сейчас по сто рук и сто губ, то и их бы не хватило для объятий и поцелуев.

В самый темный час ночи, перед рассветом, они молча лежали на росистой траве и, не расцепляя сплетенных пальцев рук, молча смотрели на графитовое небо. В это мгновение казалось, что счастливей их нет никого на целом свете. В их глазах, как в зеркале, бриллиантовым сиянием отражались крупные звезды, белым шлейфом тумана стелился Млечный путь.

Какой земной путь уготовил им Господь? Даже Он, пожалуй, этого сейчас не знал, так как и его собственные пути часто бывают неисповедимы...

На западном небосклоне ярко вспыхнул и мгновенно, как чья-то земная душа, сгорел метеорит. Когда его бледный след растворился у холодной Полярной звезды, девушка нежно сказала:

— Любимый, давай прощаться...

Пальцы рук, как от электрического тока, еще сильнее сжались.

— Завтра воскресенье, увидимся в церкви...

Разнять влюбленных не могла бы сейчас даже смерть.

— Люди говорят, что долгие проводы — к долгим слезам...

Раз за разом оглядываясь, как будто предчувствуя, что прощаются навсегда, они медленно разошлись от ручья в разные стороны. И в Марьяновку, и в Крутогорб влюбленные вошли, когда наступил черный воскресный рассвет 22 июня 1941 года. Его лучи острым лезвием в одночасье рассекли не только время, историю, но и миллионы человеческих судеб.

Через неделю кучерявого крутогорбского хлопца наголо обрили, одели в серую красноармейскую форму и, почти необученного, безжалостно бросили в ад войны. Но барахтаясь долгие годы в ее смертельных жерновах, он никогда не терял надежды вернуться когда-нибудь по гайсинской дороге на марьяновскую гору и увидеть кресты родной церкви, под сводами которой он встретил свое счастье. Уходя человек всегда думает о возвращении, а первый шаг из дома и является первым шагом обратно. Но путь возвращения для юноши оказался не только бесконечным, но и ухабистым.

На одном из таких ухабов, в начале мая 45-го года, при взятии Вены, «фауст-патрон», изготовленный на подземных заводах Тюрингии, прошил «тридцатьчетверку» почти насквозь. Из экипажа живым вытащили лишь механика-водителя. За четыре года войны он впервые оказался в полевом госпитале, где женщина-хирург, дымя «беломором», два часа кряду спасала солдата-»хохла». Жизнь она ему спасла лишь ценой ампутации обеих ног.

В эту же темную, душную от грозы майскую ночь, союзнические «дугласы» особенно массированно бомбили секретные объекты на юге Германии. От армейского полевого госпиталя до предгорья Тюрингии по прямой было не дальше, чем от Гайсина до Киева. Одна из фугасок из-за неисправного стабилизатора взорвалась рядом с кирхой, что возвышалась над немецкой деревушкой Обергоф.

Подпрыгивая на брусчатке, скрипучая подвода, с трудом одолев крутой подъем, остановилась на самой вершине марьяновской горы. Тревожно забилось сердце у возвращающегося с войны солдата-калеки. Там, внизу, за спущенным и заросшим бурьяном ставком, все так же стояла до боли знакомая серенькая церквушка, где четыре года назад ему улыбнулась Богоматерь. Где сейчас его Любовь? Что с ней и жива ли?

Подслеповатый дед Иван, как бы читая тревожные мысли своего попутчика, слюнявя самокрутку тихо сказал:

— Не журися, козаче. Ти хоча і покалічений, а в женихи ще згодишся. Правда, з дівчатами у нас тепер важко, мало осталось їх на селах.

— А куда же они девались?

— Гарних та здорових німець проклятий, як худобу, в свою Німеччину погнав.

— А дочь учительницы Марии, — осторожно перебил деда попутчик. — Где она сейчас?

Старый возчик, закашлявшись махорочной самокруткой, подозрительно оглянулся на солдата и, перекрестившись, ответил:

— Дасть Бог, може і вона вернеться...

От этих слов вдруг онемела душа фронтовика. Вокруг стало так тихо, словно весь мир сразу умер. Не ощущая ни боли, ни муки, он помутневшим взглядом смотрел лишь на кресты церкви и страстно желал, чтобы его страдания закончились здесь навсегда. Чаще всего страх перед ними сильнее самих страданий.

Тревожное молчание нарушил застоявшийся конь: несколько раз он недовольно фыркнул и без всякой команды потянул подводу по знакомой дороге вниз, к Марьяновке.

Почувствовав, что его ответ о дочери Марии сильно огорчил фронтовика, возчик стал успокоительно рассуждать:

— Не переживай, синку, знайдеться доня Марії. Людина ж — не голка в копиці сіна. Що ж тепер поробиш? Треба тільки вміти чекати милості Божої і кріпко вірити, що її знайдуть і вона вернеться до матері, та свого суженого щастя. Не можна на світі жити без надії. Вона, кажуть, вмирає останньою...

Высшее предназначение человека на Земле — пройти по уготовленному ему Господом пути. Но не каждому хватает мужества, терпения и желания пройти по дороге своей Судьбы до конца, до порога своего Храма. И помочь ему достичь этой цели способна лишь Любовь.

... В конце первой послевоенной пятилетки у села Дмитренки соорудили на Собе небольшую межколхозную гидроэлектростанцию. Поднятая плотиной вода залила пологовую низину, разделив тем самым на сотни метров приютившиеся возле берегов реки села. Хилый деревянный мостик часто не выдерживал весенних паводков и по нему не то что подводой проехать — пешему пройти было небезопасно.

Как-то на правлении колхоза возникла идея проложить дорогу до гайсинского шляха самым коротким путем: вдоль леса через Марьяновку. Идея всем односельчанам понравилась и они тут же выбрали бригаду, которая возьмется ее осуществить. Включили в нее несколько престарелых баб, хилых подростков, выделили коня, который знал местность лучше, чем его хозяин — подслеповатый возчик дед Иван. Затруднялись, правда, когда решали, кого назначить бригадиром, чтобы понимал толк в таком деле.

— Если доверите, то я за это возьмусь, — услышали сельчане голос безногого фронтовика. — Только камень укладывать буду сам, до самой Марьяновки.

Эти бесхитростные женские уловки мало привлекали внимание хозяина двора. Сидя на крылечке дома, он молча курил самосад и никто в этот момент не мог разгадать его горьких дум. А они, как вязкий предвечерний туман, сизыми космами плыли вдоль поймы Соба, сворачивали к лесу и там, собираясь нарядными тучками у величественного векового дуба, нежными пушинками ложились на раскаленную ладонь полевой дороги.

Но блаженствовать им долго не давал налетавший из леса сокол-ветерок. Перед каждым закатом солнца он срывался со своего гнезда, свитого у родника, с которого начинался Прохладный ручей. Разрезав острыми крыльями кучки тумана, он гнал их дальше, в сторону видневшихся вдали белых марьяновских хатынок, а сам птицей носился по пологам, с шумом пробирался сквозь высокий частокол прибрежного камыша. Выбравшись из своего кратковременного плена, он мелкой рябью чиркал по уже задремавшей водной глади и, обезумев от счастья вольности, гулко ударялся молодой грудью о шершавые выступы крутогорбской скалы.

Молча сидевший на крыльце дома мужчина, вздрогнув от толчка, сморгнул, и из его невидящих в этот миг глаз скатилась полынная слеза. Обжигая обветренную щеку, она предательски, как шальная пуля, пронзила его насквозь, ударила тупо в сердце, оставив на нем очередной кровавый след...

Часть вторая

...Надуманные рассказы, как искусственные цветы: они бывают красочны, почти естественны, но на их лепестках никогда не задержится капелька утренней росы, в которой может отразиться не только солнце, но и целая человеческая жизнь. А жизнь на Земле, как и вся Вселенная, зародилась от Любви. И даже мертвые бывают живы нашей любовью. Ведь прошлое тоже имеет срок годности...

Долгие годы барахтаясь в сюжетном клубке этого невыдуманного рассказа, я мучительно искал ту ниточку, которая помогла бы логически распутать загадочную историю жизни безногого строителя дороги. Ведь что я знал о нем? Лишь то, что когда-то, еще в детстве, собирая грибы в лесу, я вышел из него на пологовую леваду и увидел, как под палящим полуденным солнцем, как бы сидя на корточках, одинокий мужчина укладывал серым булыжником дорогу. Но когда я подошел к нему поближе, то с удивлением увидел, что вместо ног у него были лишь обшитые кусками автомобильного ската... культышки!

Какая неземная сила заставила калеку на такую адскую работу? Загадка эта острой занозой надолго застряла в моей памяти прежде чем, как часто бывает в жизни, разгадывается почти случайно.

 Неожиданно со стороны Марьяновки послышались нежные, как голос матери, малиновые звуки колокольного звона. Под их распев в небе появился журавль и стал молча кружить, как бы вместе со мной любуясь творением природы.

Дівчата наші, крутогорбські, очей з гарного парубка не зводили. А він на них і не дивився, бо погляд його був повернутий, он туди, — и старичок показал в сторону Марьяновки. — Чому? Я думаю того, що там, мабуть, раніше сонце сходить...

З війни він повернувся калікою: ноги свої крепкі та спритні десь там, в Європі, оставив. Підвозив його з Гайсина наш конюх, підсліпуватий дід Іван. Коли їхали через Марьянівку, то попросив фронтовичок діда остановити підводу біля воріт вчительки Марії. Хтозна про що вони там, в хаті під чорною стріхою говорили, тільки виповз він з того двору ніби п’яний, та лицем чорний.

Від людей я якось чув, що перед війною наш крутогорбський парубок-тракторист, нібито, цей та тойго, засватався до дочки Марії, а після жнив і весілля повинні були відіграти...

Потянувшись за очередной сигаретой, старичок-сверчок продолжал свой рассказ, который я боялся прервать неосторожным движением или словом.

— На тому ж дворі, де мали грати весільні музики, через чотири роки почув мій товариш звістку про свою наречену: що восени сорок першого року сільський одноокий поліцай Гришка відвів до Гайсина разом із іще трьома мар’янівськими підлітками і дочку почтальйонші. Німці ж ті прокляті усе грабували, що бачили: хліб, худобу, ліс і навіть землю-чорнозем. Гнали вони в своє рабство і молодих хлопців та дівчат.

Рідко хто з них вертався додому. Більшості випадала нещасна доля пропасти назавжди, так ніколи і не побачити матері-батька, не зайти до рідної оселі, не піднятися по східцям церкви, щоб стати під Божий вінець. Скільки весіль із-за тої війни не відтанцьовано, невідспівано по нашим селам? Другі пісні та музики, сльозні і голосисті, ще довго після неї тоді над Собом не вмовкали...

Сховався після отої звістки надовго він в старенькій батьківській хаті, лиш на Святу Трійцю виїхав на самокаті за її поріг і, понад лісом, по польовій стежці попрямував до Мар’янівки. Бачили його там в церкві, де він всю службу простояв на своїх обрубках біля ікони Богоматері. Поставив їй свічку і дуже довго хрестився, та пошепки щось говорив.

А на другий день взявся за оту дорогу. Працював як віл, не даючи собі відпочинку. Тільки часом, на якусь мить, відривав очі від шляху і довго дивився вдалечінь: а чи не йде з чужбини його щастячко молоде? Так задивлявся, що мені іноді здавалось: від цього погляду і мертвий з могили міг піднятися.

Таке траплялось з ним на сьомий день праці. Щоб ніхто не бачив, витирав крадькома сльози та просив нас привезти підводу не сірого, а червонуватого каменю, який динамітом рвали в кар’єрі біля сахарного заводу. Отак, з перервою в сім днів, і привозили ми йому замість сірого — червоний з чорненькими плямами. Ніхто так і не розгадав цю його примху. А може отой лелека, що завжди тут літає, щось із своєї висоти бачить чи здогадується?...

Мой разговорчивый собеседник, прервав рассказ, пошел к неумолкающим женщинам-сорокам, что-то им быстро показал-указал и снова вернулся. Чтобы не потерять нить интересующего меня разговора, я предложил ему новую сигарету и спросил:

— А какое отношение ваш безногий односельчанин имеет к этой хате?

— То не хата, звиняйте, а, цей та тойго, — млин. І зліпили ми його громадою після війни, коли провели до нас електрічество з Дмитренок. А запустив в ньому мотора наш бідолажний тракторист-танкіст.

От на цьому степку колись багато підвод стояло, зерно ізвідусіль привозили. Мукою-крупою далеко пахло. А як не стало фронтовика, щось в моторі тім зламалось-згоріло, і повезли воли-коні наше жито-пщеницю на Кочурів. Ще до війни вояки-кавалерісти на тому хуторі великий ставок загородили, щоб коней в ньому купати. Високу греблю намили та водяний млин построїли.

— Ви там, в столиці, — неожиданно спросил меня старичок, — часом не чули, коли вже покій людям дадуть? Скільки помню свою молодість — ми все щось усім миром будували: хати, ферми, школи, дороги. А як налетіли із столиці різні «перестройки-розбудови», так все і розрушилось, позаростало бур’яном...

Мне не хотелось затрагивать пережеванную тему и я уклончиво ответил:

— Политика — дело путаное, да и грязное. Жизнь наша бестолковая, чаще всего от нас самих и зависит. Что имеем — не храним, а потерявши — плачем. Да и сложив руки мало что сделаешь. Вот ваш землячок, калека-фронтовик, без указаний из Москвы или Киева мельницу запустил, колодец в скале выдолбил, четырёхкилометровую дорогу своими руками аж до Марьяновки вымостил. Сколько лет прошло, а люди до сих пор о нем добрым словом вспоминают...

Крыть мои доводы-аргументы «сверчку», видать, было нечем. Пососав давно потухшую сигарету, он философски вымолвил:

— Оно то так, але не всім Бог дає таким вродитися. Він не тільки в руках силу мав, а крепким, як оця скеля, на якій ми сидимо, духом був. І де тільки того духу брав? Чи з криниці, що сам викопав, чи, може, в храмі мар’янівському запасався.

Якось по телевізору я чув, що у кожної людини крім серця і різних там органів, є ще другі — гени вони називаються. Так якщо вони правильні, то весь рід буде правильний, а коли у кого криві, то і всі їхні діти-онуки будуть, цей та тойго, браковані.

От візьміть к примеру Яшку...

— А кто этот Яшка?

— А про кого ж я вам весь ранок розповідаю?

Так я впервые услышал имя того безногого мужчины, которого, выходя из леса, полстолетия назад увидел на песчаной дороге...

— У Яшки, значить, уся родина була чесна та працьовита. Якби були злодіями, та щось вміли вкрасти, то з голоду у тридцять третьому не повмирали. І син у батьків вдався. Один працював на тій дорозі за цілу бригаду, а в правлінні счотовод трудодня, бувало, забував поставити. Так він даже і не цікавився трудоднями, бо в нього до праці був, мабуть, інший інтерес.

Як і батько ніколи із чаркою не мав бісового діла. Другий би на його місці, каліка, подався в жебраки чи спився. Таких я після війни багато бачив. А він не такий був, бо в нього внутрях велика сила духу водилася. Потім вона передалась і його сину.

— А он все-таки женился?

— Боронь Боже! До самісінької смерті Яша все чекав та виглядував своє єдине сонечко. Друге для нього до самого смертного одру так і не засвітилося. А може і сам не захотів оте, друге, зустрічати...

А коли від тяжкої праці під автомобільними покришками стало нестерпно боліти, дохтора приписали йому на деякий час не їздити на тому самокаті, а більш сидіти на ганочку. Поїхала Марія на його прохання у Вінницю і привезла з якогось сирітського дому хлопчика. Тих дітдомів після війни багато було, більш, мабуть, чим шкіл. Хлопчину фронтовик на свою фамілію записав. І виросло із тої дички правильне дерево: не ледачий, і клепку в голові мав. Яша йому, либонь, свої гени прищепив.

Солнце, достигнув зенита, раскалилось добела. Вокруг стояла звенящая знойная тишина. Все живое попряталось в спасительную тень. И только одинокий журавль по-прежнему молча парил в синей вышине, как бы прислушиваясь к нашему разговору.

— А отчего же он умер? Где и когда это произошло?

— Буває так, що коли людина серцю своєму не дає перепочинку і держить великі обороти, то той механізм іде врознос. Так і з Яшкою трапилось. Але в мене на цей счот є друга думка. Вмер він не від роботи тяжкої, а від печалі душевної. Недаром же кажуть, що нічого нема тяжче, чим чекати. П’ятнадцять років він все чекав, виглядав свою єдину любов. Кожен ранок вмивався її образом, а по ночам окроплював подушку скупими сльозами.

Куди з Марією вони тільки не звертались. А я вам скажу, що в той час, цей та тойго, вміли добре шукати: не то що людину — голку в сіні могли знайти, а от пропавшу дівчину так і не змогли. І відповідь прислали. Щоб вона, ота чорна бумага, десь краще загубилась...

Було це на Святу Трійцю. Акурат до зелених святків і закінчили ми мостити дорогу. І першим проїхати по ній попросили Яшу. Запрягли бричку, дівчата заплели коню в гриву цвітні ленти, заграла гармошка бадьорий марш. По такому торжественному случаю надів фронтовик гімнастьорку з орденами-медалями. А їх у нього було стільки, що ні у кого, окрім Брежнєва, я стільки не бачив: уся грудь блистіла і гриміла.

І поїхав наш герой по тій дорозі, що своїми руками вимостив, понад лісом, через камінний місток, що перекинули через Прохолодний струмок, закурив самокрутку біля старого дуба. Не спішив, не підганяв нарядного, як жениха старого коня, не сварився на сільських хлопчаків, які повисли на бричці. Бо цього всього він мовби і не бачив — очі його в цю мить дивилися кудись дуже далеко...

Так і доїхав він мовчки до самого храму мар’янівського. Як тільки зліз він з брички і вспів перехреститися, як підійшла до нього Марія і дала якусь бумагу... Я її сам потім читав. А написана була на тому білому папері чорними словами гірка звістка про те, що його довгождана наречена так загубилася в оцьому світі, що знайти уже не можуть, і, значить, «...считать без вести пропавшей...»

Кажись цілий вік пройшов з того святкового дня, як зустрів він її погляд за порогом церкви. Треба ж було так судьбині закрутитися, щоб на тому ж самому місці одержати таку звістку. Не видержало серце такого вдару. Не знаю, може обірвалась в ньому якась жилочка, чи захлопнувся клапан, але трапилось те, що призначив Яші Всевишній. І на тих же сходинках старої церкви, до якої він мріяв донести своє щастя під святий вінець, вмерла його надія зустрітися з нею на білому світі.

Мабуть правда є в Писаніях, де говориться, що тільки через тяжкі стражданія може прийти людина до свого щастя. Щасливою людиною був Яша, бо носив через всі стражданія в своїй душі завжди Бога...

Взяв последнюю из начатой утром пачки сигарету, мой дружок-старичок, не попрощавшись, незаметно ушел к гомонящим женщинам. А может и сказал что-то на прощание, но я уже его не слышал.

Cо стороны Марьяновки слабо донёсся церковный звон. Там, очевидно, уже началась вечерняя служба. Звук медных, отрывистых мелодий звучал всё громче и громче. Он, как хриплый людской плач, нёсся в неутешном горе от одного берега к другому, пока его не остановила крутогорбская скала. Наткнувшись на преграду, звон-плач стал откатываться обратно. А заблудиться по пути к своей колокольне он уже не мог: туда ему была проложена ровная дорога из серого булыжника со следами людской памяти, ожиданий, страданий и Любви.

Уставшее за долгий летний день разгорячённое солнце с облегчением окуналось в прохладу речной низины. Последний рейсовый автобус из села давно ушёл, и мне надо было идти в райцентр пешком. Идти надо, ведь впереди была ночь. Но я почему-то не мог тронуться с места. Затем всё же решился и… вышел на эту святую дорогу.

Я боялся наступать на гладенькие, стёртые временем булыжники, и шёл обочиной. После услышанного рассказа мне всё казалось, что вместо отшлифованных камней здесь просматриваются чьи-то шершавые людские ладони. Чёрные пятнышки на гранитных осколках вперемешку с зеркальными кристалликами-глазами живого человека смотрели на меня, пытаясь рассказать о своём пережитом счастье-горе.

Прислушиваясь-присматриваясь к голосу и облику Дороги, я стал замечать, что приблизительно через каждые полкилометра серая мостовая прочёркивалась нестройными рядами из красноватого камня. Казалось, будто раненный человек переползал через неё, оставляя на серой брусчатке окровавленный след.

Устав от калейдоскопа услышанного, увиденного и пережитого за день, я присел у векового дуба, чудом уцелевшего до наших времён. А ведь он, подумалось, свидетель всех печальных событий, которые здесь происходили. И вспомнились слова Шекспира о том, что «нет повести печальнее на свете…»

Когда-то в детстве, выходя из леса в этом месте, я обнимал могучее дерево и молча стоял возле него. От матери слышал, что есть такое поверье: кто так сделает, дуб передаст обнявшему частичку не только своей силы, но и мудрости.

Спустя полвека я снова прикасаюсь щекой к поседевшей морщинистой коре. Закрыв глаза, молча стою, слившись с мудрейшим деревом. И вот в это мгновенье мне как будто показалось, что вовсе не во сне, а наяву меня подхватывает на своё крыло одинокий журавль. Мы молча парим с ним над святой Дорогой, и я с высоты птичьего полёта ясно вижу, что на серой ленте мостовой кровавым булыжником выложены семь букв: «НАДЕЖДА»…

Один, два, три… Пара журавлей, сделав семь плавных кругов над Марьяновской церковью, на прощанье дружно покурлыкав, улетела вглубь темнеющего леса. Провожая их взглядом, подумалось: а, может, это вовсе и не птицы, а чьи-то души только что парили в чистом небе и своим нечеловеческим голосом пытались рассказать нам о том, как пройдя через семь кругов земного ада, они не заблудились, а вознеслись в ннебеса, ибо следовали к своему Храму дорогой Любви…

Гайсин-Киев, 2003 год.