СЕРГЕЙ БОРОВИКОВ
Гайсинское лето
Владимира Высоцкого
Пролог
В Тбилисском Дворце спорта четвертый час подряд двадцать тысяч людских глаз не отрываются от сцены, на которой под ярким лучом прожектора сидит самый известный в Советском Союзе артист. „Гэдээровская” светло-зелёная нейлоновая тенниска потемнела от пота. К концу вечера его голос стал ещё сильнее хрипеть, но слушатели требовали еще и еще песен, и он продолжал их петь в силу своего уникального таланта.
Этот хрипловатый голос в сопровождении простых гитарных аккордов создавал в зале тот неповторимый эффект очарования, волнения, своеобразия, характерный только ему – единственному. И каждый, слушающий этот голос, понимал, что он создаёт и поёт свои песни своим сердцем, всей своей большой совестью.
Когда последний гитарный аккорд убежал из затаившего дыхание многолюдного зала в сторону шумевшей невдалеке Куры, певец тут же на сцене закурил, и дружески тихо признался:
- Всё, генацвале, сдаюсь! Кончились патроны... Давайте сделаем небольшой перекур и я отвечу на вот эти ваши вопросы.
И стал перебирать ворох бумажек, которые уже кипой лежали на низеньком столике. Читая вопросы, он отвечал кратко, остроумно. Почти после каждого его ответа в зале слышались то смех, то аплодисменты. Но над одной из записок почему-то задумался дольше обычного.
Достав из пачки очередную болгарскую сигарету, он вроде смутившись, сказал в микрофон:
– Интересный вопросик. Где и когда я сорвал свой голос?..
Затянувшись ещё раз „Опалом”, он секунду-другую помолчал, а затем, как и положено поэту, ответил залу стихотворным слогом:
– Я глотку сорвал, подражая Тарзану,
в каком-то бурьяном заросшем овраге...
Затем, притушив в пепельнице сигарету, добавил:
- Но об этой, очень забавной истории я постараюсь рассказать или спеть вам в следующий раз...
Не успел, к сожалению, величайший бард ХХ столетия Владимир Высоцкий поведать нам о загадочном Тарзане, подражая которому в каком-то, не менее загадочном овраге, он когда-то, видать, ещё в детстве, «глотку сорвал…»
****
Выйдя после концерта к набережной Куры, я никак не мог справиться с каким-то внутренним волнением. Мои мысли лихорадочно, как бурлящий поток горной реки, метались в догадке: а не о том ли Тарзане, которым жила в далекие 50-е годы вся гайсинская детвора, вспомнил полчаса тому Высоцкий? Ведь недаром, неспроста в одно из своих стихотворений («Ошибка вышла», 1976 г.) он вставил фразу: «Я видел это как-то раз – фильм в качестве трофея»…
Трофейное кино
После любой войны, победителю достаются трофеи. Они могут быть в качестве захваченной территории со всем населяющим её людом, объектов промышленности, различных ценностей. Короче, всё, что на взгляд взявших верх в кровавой стычке представляет собой хоть какую-нибудь материальную и духовную ценность. Эту историческую «традицию» не стали нарушать и победители второй мировой войны.
К духовному чаще всего относились произведения искусств. А те, кто всё это прибирал к рукам, наверняка хорошо помнили известное изречение В.И.Ленина, что «из всех искусств для нас важнейшим является кино!» Вот они-то и прихватили из берлинских кинохранилищ десяток-другой фильмов, снятых за рубежом в тридцатые годы.
Естественно, что специально созданная комиссия тщательнейшим образом фильтровала их на идейную съедобность, прежде чем демонстрировать эти трофеи в Кремле: ведь без личного просмотра вождём, как известно, ни один фильм не имел права выйти в массовый прокат.
И на всей нашей необъятной Родине, почти в каждом населенном пункте, где были стационарные киноустановки (а где они отсутствовали – туда регулярно наезжали передвижки), по выходным и праздничным дням «крутили кино». Не миновала подобная киномания и Гайсин.
Городской кинотеатр размещали в одноэтажном кирпичном здании, напротив нынешнего скверика Славы, где сейчас обосновались работники БТИ. Очередь в кассу выстраивалась ещё с утра, а те, кто не успевал по различным причинам вовремя приобрести продолговатый бледно-зеленый лоскуток бумаги, вынужден был «стрелять» «лишний билетик», особенно на последний сеанс, далеко от этого здания – возле ресторана «Голубой Дунай» или у почты.
Когда открывалось кассовое окошко, очередь тревожно оживлялась, смятые рублевки передавались горластыми «не имеющими совести» мужиками через головы законопослушных людей, начиналась обычная, характерная для любой послевоенной очереди, толкучка с нецензурными выражениями и бранью. Возникшей суетой ловко пользовались урки-карманники, и редко обходилось без того, чтобы из тесного, набитого народом кассового предбанника не слышалось вопля: «Кошелёк вытянули! Сумочку порезали!..»
После трескучего, доносившегося до шумных цехов швейной фабрики, первого звонка счастливые обладатели билетов, толкаясь, торопились быстрее попасть в фойе, чтобы успеть послушать ещё и традиционный концерт. Прислонившись к стенам, на которых висели большие портреты Михаила Жарова, Фаины Раневской, Николая Крючкова, Петра Алейникова и других известных киноартистов, они с нетерпением ожидали выхода аккордеонистки Нины Семёновны Выходец и скрипача – её отца (запамятовал, к сожалению, его уже имя).
Честно признаюсь, позабыл (лет-то сколько прошло!) что именно они исполняли тогда: то ли «Раскинулось море широко…» или «Амурский вальс», а может какие-нибудь музыкальные попурри на фронтовую тематику.
Лучше запомнились подобные предфильмовские концерты, но уже в ином, более просторном фойе гарнизонного Дома офицеров. Там, в те времена тоже часто демонстрировалось заграничное кино – «Серенада Солнечной Долины», «Рим – открытый город» и другие ленты с известными артистами Марикой Рокк, Марлен Дитрих, Грегори Пекком. Многолюдный, полуголодный послевоенный Гайсин кроме хлеба требовал и зрелищ. А этого добра,в том числе в виде трофейного кино, тогда у властей было в избытке.
У овального входа в это старинное, ещё дореволюционной постройки здание, под роскошными каштанами лениво лежали беломраморные львы с головами сфинксов. На их человеческих лицах всегда отражалась приветливо-доброжелательная полуулыбка, как бы разделяющая приятно-праздничное настроение собравшегося многолюдья, предвкушающего вскоре насладиться не только чарующей Марикой Рокк, но и не менее высоким исполнительским мастерством звезды местной эстрады – очаровательной Софии Дорц.
Под виртуозный аккомпанемент сидящей за черным трофейным роялем известной немецкой фирмы «Вельтмастер» Евгении Павловны Педаховской, она выходила «на публику» в длинном, облегающем её ладную фигуру бархатном темно-бордовом платье со скромным декольте, с красиво уложенной причёской «а-ля Целиковская». Гайсинская примадонна успевала до начала демонстрации фильма спеть две-три песни. Как правило, это были «Синий платочек» или «Соловьи», “Ой, не світи, місяченьку” или «Ганзя». Исполняла Софочка свой репертуар естественно, как сейчас сказали бы – «в живую», ничем не уступая по мастерству вокала часто звучащим тогда по радио голосам Зои Гайдай или Елизаветы Чавдар…
Чарующий голос гайсинского «соловья», подобно волшебному отблеску яркого костра, пробегал по лицам собравшихся в просторном фойе. Не сдерживая своего восторга, кое-кто шептал стоящему рядом: «Вот это талант! Настоящая артистка!..» Но их умиление прерывала резкая трель «третьего звонка» и люди спешили в полумрак длинного зала: хлопали откидные сидения стульев, зрители шумно усаживались, кто-то нетерпеливо выкрикивал: «Туши свет!».
Из-за спин сидящих, из узкого окошечка-амбразуры, вырывался снопик яркого луча, и под монотонное жужжание аппарата с линзами на белой простыне экрана оживала фантастическая жизнь совсем иного, неизвестного доселе советским людям другого магического мира трофейного кино…
Почему же эта банальная киносказка о получеловеке – полузвере по имени Тарзан получила в Кремле «добро»? Я думаю, лишь потому, что в ней просматривалась основная идея модного тогда в советской литературе социалистического реализма: несмотря, мол, ни на какие трудности – житейские, природные и прочие катаклизмы, человек должен выжить, победить, добиться своего. Горьковский тезис: «Человек – звучит гордо!» пронизывал тогда все виды литературных произведений и особенно кино («Повесть о настоящем человеке», «Молодая гвардия», «Зоя Космодемьянская» и т.д.).
А ведь Гитлер тоже был сторонником воспевания в искусстве, а через него – привития немцам морально-психологических качеств сильной личности. Темболее что г лавного героя этой сказки – Тарзана – сыграл американизированный немец Джон Вейссмюллер, почти двухметровый красавец-атлет, олимпийский чемпион Амстердамской олимпиады (1928 г.) по плаванию.
И когда он – этот Джон – Тарзан, с оголённым мускулистым торсом, в одной лишь набедренной повязке из куска кожи какого-то зверя, появлялся (на экране, как правило, - влетал в кадр на лиане с высочайшего эвкалипта) в каком-нибудь уголке необъятных джунглей, вокруг наступала гнетущая тишина: переставали петь-щебетать экзотические птицы, замирали в оцепенении змеи – удавы, мартышки – гориллы, опускали покорно хвосты к земле тигры – ягуары… Почему? Потому, что среди них появился всесильный, всемогущий царь и бог!..
Своё появление среди верноподданной природы и всего, что её населяло, он обозначал леденящим душу продолжительным, неописуемо громким гортанным рыком – воплем, состоящих из всех, пожалуй, дивных звуков, имеющихся в запасе всех существ, населяющих Землю. Оглушительный царственный звук заставлял и зрителей в зале помимо своей воли вжиматься в жесткие фанерные кресла и, как те звери на экране, трястись от страха, закрывать ладонями уши, зажмуривать глаза.
Это потом, десятки лет спустя после увиденного фильма – «ужастика», я понимал, какую цель преследовал Гитлер, а затем уже Сталин – на просмотр киносказки о Сильной Личности: они хотели видеть себя в ипостаси придуманного Тарзана повелителями Вселенной. А мы - дети, восхищаясь смелостью, находчивостью, а иногда и повелительной снисходительностью экранного героя, выходили из кинотеатра взволнованные увиденным, и абсолютно отрешенными от жесточайшего, окружающего нас, бытия, зато сиюминутно готовыми тут же на поступки, которые ещё минуту-другую назад совершал наш новый кумир.
Но так как в приготовившемся ко сну городе не было высоченных эвкалиптов и не свисали с них лианы-канаты, по которым можно было ловко лазить и спускаться, демонстрируя мартышечью ловкость, не водилось в кустах разных гадов, то, короче говоря, - не находилось в данный психологический момент случая-повода для повторения подвига-поступка заграничного героя. Накопившимся от увиденного в кино эмоциям нашим впечатлительным душам требовался психологический выброс. Почти всё подростковое гайсинское поколение той поры, расходясь от кинотеатра на разный голосовой манер (почти как нынешние футбольные фанаты) повторяли рык-вопль Тарзана.
В дни, точнее вечера, когда в городе демонстрировался этот трофейный фильм по всему Гайсину – от Замостья до «Вареника», от сахзаводской «аллейки» и до казарм – почти до утра, пугая дворовых собак, раздавались громкие, протяжные, абсолютно бессвязные выкрики, состоящие только из одних гласных.
Всё лето 50-го года мальчишечья часть города была поражена эпидемией подражания голосу Тарзана. Эта какофония звуков, подобная петушиному переклику, часто слышалась не только в полуночное время, но и в местах обычного скопления народа: на базаре и стадионе, на многочисленных тогда речных пляжах и даже во время свадебных гулянок. Как короткий выстрел, как звук от ловкого хлыста пастуха, как сухой взрыв петарды – он на какое-то мгновение парализовал людей, приводил их в состояние оцепенения, наводя вокруг страх, а то и ужас.
Эта детская эпидемия подражания Тарзану вскоре приобрела среди них и другой, я бы сказал – соревновательный характер. Никем не избранные, но авторитетные, старшие по возрасту подростки, вынесли беспрекословный вердикт: никто так громко, точно и, почти как Вейссмюллер, не может скопировать крик-вопль Тарзана, как Вовка-«москвич»!..
Вовка-«москвич»
Как-то, после кино, несмотря на наступающие сумерки, я всё же рискнул вместе с компанией мальчишек последовать в Перекопский Яр. По словам предводителей этой ватаги, именно туда – в самое наше секретное и укромное место, и должен был придти Вовка – «москвич», чтобы продемонстрировать свой тарзаний артистизм. Собрались, как было, очевидно, договорено заранее, в самом глухом месте этого большого и глубокого оврага, который как американский каньон, разрезал город на две половины, возле бетонного пьедестала-платформы, с которого ещё до войны красноармейцы тренировались в стрельбе из винтовки Мосина.
Тихо журчал по дну «каньона» ручеёк, на вершине засохшей акации каркала встревоженная нашим появлением ворона. Вдоль высокого забора из колючей проволоки, ограждающего артиллерийские склады, до гарнизонной бани вела в овраг извилистая, заросшая бурьяном тропинка. Вскоре на ней мы сначала увидели огромную красивую овчарку, а затем щупленького паренька. Дав псу повелительную команду «Карат, сидеть!», он бросил к его ногам кожаный поводок и стал с нами здороваться. Пожимая руку, столичный гость пристально смотрел каждому в глаза, приговаривая: «Будем знакомы, Володя!»
Я бы не сказал сейчас (а может, уже и позабыл), что он в чём-то отличался внешне от нас: почти равного роста, однолетка, чуть-чуть опрятней одетый и подстрижен «под бокс». Мы же в ту пору поголовно ходили с причёской «под ноль», чтобы, как выражались родители: «Не заводились в голове вши».
В нашем «кутку», т.е. – в районе Гражданской улицы, мы его раньше встретить не могли, так как он приехал совсем недавно к своему дяде-военному, дом которого был где-то за четвёртой школой. Но собравшиеся возле «пьедестала» пацаны сразу вспомнили – догадались, где они «москвича» всё же видели. Совсем недавно на городском стадионе состоялся главный футбольный матч сезона между армейскими командами гайсинского и тульчинского гарнизонов.
… Трибуны из неотёсанных сосновых досок заполнены до отказа. Милиция с трудом оттесняет самых горячих болельщиков подальше от кромки зеленой кочковатой поляны, где гурьбой бегали загорелые парни. Звонко звенит (настоящий, кожаный) мяч, со скамеек то тут, то там доносятся громкие возгласы: «Давай! Бей! Мазила!..»
В то же время, их внимание было сосредоточено на подростке, которому кто-то разрешил стоять у полосатых, обтянутых зелёной маскировочной сеткой, футбольных ворот. На вратаре гайсинской команды мешком висел дырявый вязаный свитер, на руках–причудливо большие перчатки, а на голове – нахлобученная ниже лба кепка – «аэродром». После каждого удара мимо ворот, только этому мальчику почему-то разрешалось сбегать за пролетевшим мячом, а затем лично отдать его в руки «карасю в кепке».
Но ещё больше удивляло то, что этот пацан был облачен в военную, а если ещё точнее – в настоящую офицерскую форму! Ну всё – как на всамделишном командире: светло-зелёная гимнастёрка, тёмно-синие брюки-галифе, хромовые сапоги гармошкой с тупыми носками. И всё это одеяние обтянуто настоящим кожаным ремнём с медной бляхой со звездой. Для полного комплекта не хватало лишь пистолетной кобуры.
Чувствуя на себе всеобщее внимание, «мини-офицер» страшенно, на наш взгляд, важничал: ежеминутно поправлял ремень, чтоб на гимнастерке не было складок, доставал из левого кармана брюк белый носовой платок и то и дело вытирал вспотевший от пробежки лоб.
Рассевшись по веткам разлапистой старой черешни, что возвышалась над восточной трибуной стадиона, мы, со своих «законных» зрительских мест ревниво кричали ему: «Задавака! Шире шаг!» Это в том случае, если наша команда проигрывала. А если выигрывала, то в его адрес летели более миролюбивые сигналы: «Не торопись, служба, обед не скоро!»
После матча от пацанов военного городка мы узнали, что главное действующее лицо сегодняшнего спортивного события города, к которому было приковано внимание всех собравшихся на стадионе людей, был ни кто иной, как Вовка-«москвич», а военную форму сшили ему в Германии, где в составе советских оккупационных войск служил его отец. А стоять вблизи ворот гайсинской команды ему позволил его родной дядя «Лёшка-бэк». В городе каждому болельщику было известно, что это, почти легендарное имя, принадлежало Алексею Высоцкому, двухметровому здоровяку, центральному защитнику и капитану сборной команды гайсинского гарнизона.
Так что вся та, недавняя стадионная загадка, была быстро отгадана при знакомстве с будущим исполнителем – подражателем «а-ля Тарзан» и все мы сразу вспомнили–догадались, где его видели, и с кем нам только что повезло – посчастливилось познакомиться – подружиться.
Сольный концерт
- Ну, что, показать вам у кого учился Вейссмюллер орать по-тарзаньи? – вдруг как-то высокомерно спросил нас новый знакомый. И по этим первым же словам мы почувствовали, что пацан-то не из деревни и речь у него столичная.
- Давай, не тяни кота за хвост, артист, и выходи на сцену! – в тон гостю иронично предложил мой старший брат Виктор, который до встречи с москвичом слыл среди нас неподражаемым Тарзаном. Ещё бы! В школьном хоре, который неоднократно выезжал даже в Винницу, Виктору доверяли роль солиста.
Ловко, как тренированный спортсмен, Вовка вспрыгнул на подставку для стрельбы из армейских винтовок, и в той же шутливой ноте стал сам себя представлять. Там, в далёкой-предалекой от Гайсина Москве, наш одногодок, видать, имел возможность бывать в разных театрах и видеть-слышать известных на весь Союз артистов. Иначе бы он не смог так артистично сымитировать какого-то опереточного персонажа и очень смешно-забавно объявить рассевшейся вокруг оружейного стола замызганной шпане-публике:
- Только для вас, други мои–хохлятушки, проездом даю единственный сольный концерт, как подарок из Москвы – столицы нашей Родины!
В безмолвном глубоком яру, накрытым сизой простыней предвечернего тумана, вначале, как будто из самого темного и сырого его угла, где, как экзотический киношный эвкалипт возвышался великан - осокорь, услышали мы чьё-то лёгкое бормотание. Оно приближалось к нам низким гортанным «О-О-О…» Медленно и всё громче разбегаясь по глиняным кручам, оно стало превращаться в глуховатое, словно опускаемое в глубокий колодец оцинкованное ведро, «Э-Э-Э…». Скатившись на самое дно оврага, к протекающему по нему ручейку, этот чудовищный звук-песня прыгал-скакал по нему целую, казалось, вечность, чередуясь гласными «Ы-И-Ы-И…»
Затаив дыхание, мы не отрывали взгляд от лица «артиста». Сложив возле рта ладони лодочкой, тот всё выше и выше взбивался по голосовой гамме, перекидывая гласные по её крутым штабелям. Его загорелое лицо постепенно становилось лилово-красным, ноздри слегка приплюснутого носа раскрывались всё шире, ниже худых щёк забегали желваки, на худенькой мальчишеской шее вздулась синяя пульсирующая жилка.
Не переводя дыхания, он сразу же перешёл на пронзительное «А-А-А…», после которого где-то наверху залаяли собаки. Они, правда, моментально прикусили свои сварливые языки, как только услышали в ответ короткий, но гулкий гаубичный рык сидевшего рядом «Карата».
По напряженному лицу солиста, мы нутром чувствовали, что Вовка-«москвич» уже на пределе, что вот-вот сорвётся и честно признается, что допеть песню киношника нет больше мочи. Но он не сдавался: видать уже в двенадцать лет был парень-кремень, не привыкший проигрывать, признавать себя побеждённым. И когда он добрался до предпоследнего – шестого гаммного звука, а через секунду-другую – до седьмого, то этот тарзаний сигнал уже больше напоминал сплошной фальцетный вопль, слышный не только где-то на Первомайской, но доносящийся, возможно, до самой России-матушки. И тянул он этот, никогда не звучащий над Гайсином крик до самой последней росинки воздуха, оставшегося в лёгких.
Дикий тарзаний рык, вырвавшись из-под пелены предвечернего тумана и пометавшись по заросшим колючим кустарникам в поисках выхода из яра, направился в сторону песчаного степка на углу Перекопской и Гражданской улиц, закрутился-завертелся возле Кропоткинского колодца, а затем многократным эхом рассыпался по другим улочкам-переулочкам, пока, обессилив, не затих в густых камышах левады за Собом.
В быстро наступившей темноте мы, даже находясь вблизи от артиста, не могли видеть, что же происходит в той части его головы, откуда уже несколько минут подряд исходит чудо-звук. Мы только слышали, что там, где-то в самой-самой глубине горла что-то закипело-забулькало, зашипело-зашкварчало. И когда он, достигнув вершины предельного звучания последней гласной алфавитной буквы, внезапно умолк... все были уверенны, что именно так и положено настоящему артисту заканчивать свой коронный номер, что это его, возможно, фирменный «фокус». Поэтому сразу же дружно захлопали, а он нам театрально несколько раз поклонился. Громадный пёс без команды поднялся с указанного ему места, завилял пушистым хвостом, разделяя вместе с нами радость удачного сольного выступления своего друга - хозяина.
В Перекопском яру становилось всё темнее и прохладнее. И если бы кто-нибудь из нас здесь остался после концерта в одиночестве, то, наверняка, здорово струсил: богатое мальчишеское воображение быстро убедило бы нас в том, что в тех кошмарных киношных джунглях, где из-под каждого куста-угла смотрят на нас глаза-страшилища. Подавляя в себе страх овражной глухомани, находясь ещё под впечатлением только что прозвучавшего здесь почти настоящего, всамделишного рыка-вопля, мы быстро попрощались с «маэстро Тарзаном», подарив ему на прощанье, в качестве честно заслуженного приза-подарка, настоящий, проверенный «в боях» самопал.
Подарку такому Вовка нескрываемо обрадовался и тут же, в яру, решил опробовать «личное именное оружие». Пальнув из него всего раз, он, не имея нашего «фронтового опыта», опалил себе ладонь правой руки. Мы кинулись сразу же оказывать первую медпомощь: приложили к ранке сорванный на тропинке подорожник и стали «бинтовать» ладонь куском разорванной кем-то майки. Сказав нам какое-то непонятное слово: «мерси», он добавил:
- Ерунда! До свадьбы заживёт!
В этих нескольких словах, а ещё в сказанных на прощанье: «Спасибо, братишки-хохлятушки, за внимание и до скорого свиданьица!» были какие-то, а может, мне это только показалось, совсем иные голосовые нотки – гортанно-хрипловатые и как будто они принадлежали вовсе не Вовке-«москвичу», а какому-то другому, более взрослому пацану-подростку.
… Зайдя в тёмный дом, я на цыпочках добрался до своего топчана, спрятался под одеяло, пытаясь не то быстрее уснуть, не то, боясь, чтобы под него не заползли разные киношные твари. Падая в сонную пропасть, я успел только вспомнить, как во время взятия москвичом самой высокой ноты тарзаньего вопля, там, в самой глубине его бездонной глотки, вроде бы как лопнуло донышко в стеклянной банке, в которую вплеснули крутой кипяток. А может, этот странный звук мне только тогда почудился?..
Эпилог
…Облокотившись на бетонный парапет, я с облегчением подставил своё разгорячённое лицо брызгам бушующей внизу Куры. Мимо проходили, не менее меня взволнованные концертом, толпы тбилиссцев. Ни их шумный гомон, ни водопадный плеск горной реки, ни весёлые трели автомобильных сигналов – ничего не могло отвлечь меня от загадочных слов, полчаса тому брошенных Высоцким в зал:
- Я глотку сорвал, подражая Тарзану,
в каком-то бурьяном заросшем овраге…
Что-то в тот момент у меня ёкнуло под сердцем, и молнией сверкнула мысль, после которой колесо памяти закружилось в голове, подобно пленённой в клетке белке.
- А помнишь?.. - самопроизвольно вырвалось у меня вслух.Но я тут же осёкся, понимая, что ни он, ни те пацаны, что были когда-то свидетелями его «сольного концерта» в «заросшем бурьяном овраге» не услышат уже меня и эту версию той забавной истории, о которой, возможно, и хотел при следующей встрече рассказать тбилиссцам Высоцкий…
Огромные стрелки часов, установленные на высоком, из армянского туфа здании у памятника Шота Руставели, приближались к полуночи. На чёрном, как графит южном небе весело перемигивались яркие звёзды. А какая из них, интересно, под номером 2334? Ведь именно ей смелые и любознательные крымские метеорологи дали имя Владимира Высоцкого!
Или пленящее чёрное небо, или чарующее мерцание небесных светил перенесли мысленно меня на несколько тысяч километров от Тбилиси на мою далекую украинскую «малую родину». Ведь и там, подумалось, сейчас такая же тёмная ночь, такое же графитно-чёрное небо, и звёзды – не менее блестящие. И наверняка вечно живая яркая точка Вселенной, носящая имя только что увиденного поэта-певца, магически мерцает и над моим родным Гайсином.
- Стоп! – сказал-приказал я тут же себе. – А может не стоит слишком фантазировать, мучить себя вымыслом и терзать догадками бедного читателя? Ведь, как на ладони ясно видно-очевидно, что Звезда эта мигает сейчас и над Перекопским яром, где мне когда-то давно -давно показалось-почудилось, как в горле Вовки-«москвича» будто бы лопнула стеклянная банка…
Послесловие
Эти несколько заключительных строк можно было поставить и в начало данного рассказа. Хотя, собственно, какая теперь разница. Главное, что они документально подтверждают его основную смысловую версию…
«… Отличался ли он от других детей - ровесников? Нет. Разве что был более непоседлив, бесстрашен, а потому, как правило, становился заводилой и в играх, и в проказах. Приходил он домой тогда с ободранными коленками, и было понятно, что играли они «в войну». Обожженные брови и руки, копоть на лице доказывали, что не обошлось без взрыва то ли гранаты, то ли патронов в каком-то овраге».
С.В. Высоцкий
«Таким был наш сын». Предисловие к сборнику «Песни Высоцкого»
Москва, 1990 г.
г. Гайсин, 2007 г.
|
